– Ну хорошо, – сказал я, чуть тронув ее плечо. – Пойдем все же на кухню.

В общем, я был готов к тому, что она дернет плечом под моей рукой, хотя и знал точно, что она этого не сделает. Не сделала. Повиновалась и пошла на кухню.

Я усадил ее в единственное кресло, придававшее уют этому закутку, почти столь же тесному, как прихожая, налил чайник и водрузил его на плиту. Потом достал обычные – не слишком здоровые и качественные, признаюсь, припасы, которые мой брат, да и я сам использовали в ту пору для завтраков. Она сидела недвижно, закрыв лицо руками. Но не плакала, просто сидела. Откуда-то я знал – опять-таки неведомо как, – что она не плачет. Вернее всего, она ждала.

– Зачем же ты пришла? – спросил я ее, присев рядом на табурет, и на сей раз провел ладонью по ее волосам.

Она быстро подняла голову.

– Я решила, вы должны знать, – сказала она твердо и уже не так тихо. – Женя была влюблена в вас.

Вот этого я не ждал. Сон слетел с меня в один миг, без остатка, от неожиданности у меня даже занялось дыхание.

– Ты почему… почему знаешь? – спросил я с запинкой, чуть ли не хрипло. И ощутил, как спазм действительно сдавил мне горло.

Она теперь прямо смотрела на меня, и взгляд ее переменился, только я не мог бы сказать, как именно.

– У нас так было, – просто ответила она. – Мы ничего не скрывали между собой.

Стайка мыслей промелькнула у меня в уме. Тут был вопрос и о первой связи Жени, и о том, откуда Наталья подсматривала за нами, и даже о том, что сама она чувствует в отношении меня. Но сказал я другое, правду, осознав лишь к концу фразы ее смысл:

– Я ее тоже любил – нет, люблю. Я… я просто не знаю, как теперь быть – без нее.

– Вы поэтому и пошли к ней… ночью? – спросила Наталья.

Мы словно менялись ролями: теперь я покраснел и уронил голову на руки. И почувствовал нестерпимую жажду слёз. Однако сдержался и сказал только:

– Я не знаю. Я этого не понимаю сам.

Именно оттого, что я чуть не рыдал, эти слова удались мне. Это уже не была правда, а только то, что могло заменить невозможное здесь объяснение. Объяснить же все то, что я думал и знал – о себе и о Жене, – я не то что не мог, я мог, но почему-то не решился это сделать. Вернее, не почему-то: я точно знал почему. У меня был почти расчет. И если рассуждать о педагогике (а также и моей подлости), именно это было действительно непедагогично. Это было гнусно. Бог мой! Еще до сих пор у меня нет покоя в сердце оттого, что я не сказал ей в тот миг правду. Я должен был говорить. Должен был объяснять, может быть, рыдать, молить о пощаде, о снисхождении – что угодно! Но не молчать. Вместо того я молчал, молчал и молчал и, лишь справившись с дыханием, встал с табуретки и принялся разливать чай.

Она смотрела на меня теперь еще иначе, но сейчас ее взгляд был куда ясней: собственно, он был таким, как я и хотел. Оставалось лишь это проверить, и я спросил:

– Но ведь ты – не она? Верно?

Наталья опустила глаза. И это было куда точнее любых слов.

Пить чай мы не стали. Теперь уже оба голые, мы легли под мою простыню, и, сжимая ей груди и разводя колени, я изумлялся, до какой степени она не похожа на свою сестру – ни в чем, ни одной чертой. Только мое предубеждение мешало мне раньше понять это. И, помню, я вовсе не удивился, обнаружив, что тут я первый: она была девушкой, и мне пришлось приложить много сил, чтобы лишить ее девства. Она не кричала, лишь мотала головой и кусала губы. Когда все кончилось, мы замерли, крепко обнявшись и слив рты в поцелуе. И пролежали так долго, добрую четверть часа. Крови было много, я сам ушел в ванную с простыней, чтобы отстирать ее.

XX

Гадкая погода. Дождя нет, но и солнца нет. Тяжкая духота, как в конце июля. Едва совлек самого себя с кровати (той, что была мягкой) и заставил дойти до снятой квартиры. Там все было в порядке. Хозяин не наведывался, и никто другой на мое добро не зарился. Оно между тем уже приметно покрылось пылью, так что я лишь заглянул в комнату и на кухню. Погреб, нарочно заставленный мной деталями разборной мебели, в тусклом свете дня выглядел вовсе не страшно. Да, погреб…

Я увел Наталью из дому – порой брат возвращался домой в обед – и стал бесцельно бродить с ней по Городку. Снова был теплый сентябрьский день, на тротуарах, газонах, да и на дорогах, чей покой нарушал лишь редкий автомобиль, скопилось уже изрядно палой листвы. Я вовсе не знал, что теперь говорить, и потому опять молчал. Зато она не замолкала ни на минуту. Ей словно впервые позволили выболтать все, что было у ней в душе, и я с смешанным чувством удивления и брезгливости слушал нескончаемый поток признаний, объяснений, страхов, даже угроз. Она очень любила сестру, они всем делились. Но почему-то – и это ее возмущало – Жене всегда доставалось больше всевозможных удач и побед, чем ей. Наконец, я стал яблоком их раздора. Они крепко поссорились накануне, и вот почему в тот вечер она осталась дома, не отправилась с Женей к морю и на остров. Теперь, всхлипывая и изнывая, она умоляла меня обещать, что больше я не приду к ним ночью, в погреб, клялась, что не выдержит этого, что теперь я – ее и только ее, она не согласна делить меня с мертвой. Я заверял ее как мог, что, конечно, все так и есть, что только она мне нужна и желанна, меж тем как мечтал лишь об одном: отделаться от нее скорее. Навсегда. Это, однако, не удавалось. Лишь на закате я проводил ее до дна оврага, где она сама попросила меня ее оставить, не идти дальше. Но под конец все же пала мне на грудь, опять впиваясь мокрыми от слез губами мне в губы. Мне хотелось кричать. Но я выдержал и это и ушел, внутренне вздрагивая от отвращения. Глупая девчонка довела меня почти до истерики. Тем не менее я понимал, как опасно то положение, в котором я очутился, и решил в ближайшие дни повторить свиданье. Это пришлось сделать еще раз десять-двенадцать, причем с единственным перерывом – в день похорон.

На похороны я не явился. С утра по расписанию провел урок в притихшем классе, где все, как казалось, только и делали, что косились на пустую парту, третью в ряду у окна. Базаров был еще жив, но мне страстно хотелось умертвить его поскорей и больше не показывать даже нос в школу. Я думаю, урок был скучнейший, однако, как водится, он-то и понравился больше всех классной матроне. Так что зачет за практику, спустя пару дней, я получил без эксцессов. Но еще до того, вечером в общежитии, мой напарник, спросив, почему меня не было на похоронах, вскользь сказал, что он-то был и что теперь совершенно измучен долгой дорогой. «Долгой? – изумился я. – Да ведь кладбище рядом!» Тут-то меня и ждал главный сюрприз. Женю не схоронили на кладбище. Вместо того, по воле родителей, она была кремирована – в Городе, в крематории, только недавно открытом.

Думаю, я поменялся в лице, узнав это. Ужас буквально сковал меня. «Но почему? Почему?» – прохрипел я, напарник развел руки, я же бросился к себе в комнату и повалился на койку. Мне казалось, я сам весь горю. Я не понимал, вернее, боялся понять. И в самом деле: почему эти бедные, нищие люди, простые русские крестьяне, оба служившие в ботсаду, вместо ближнего кладбища и простой православной могилы с крестом – пусть даже без креста (по тем временам) – выбрали этот кошмар, этот языческий дикий обряд? Почему повезли Женю – мою Женю – не в Городок даже, в Город за тридцать верст от родного крова, в бетонный сжигатель с бездушным поминальником в виде стены и вереницы таблиц? Я, конечно, знал почему. Огарок на полке, намокшие – от семени – трусики, смятое платье – что еще? Проболталась Наталья? Не одна она бодрствовала в ту ночь? Бог мой и Господь мой, неужели?..

Этого я так и не узнал. И хотя исправно еще неделю уестествлял лоно совершенно ненасытной теперь маленькой ведьмы, но не посмел спросить, даже намеком, даже невзначай, даже когда сама она поминала Женю. Нет, только трусливо ждал, чтó будет. Но ничего не было. Меня никто не тревожил, не вызывал «для беседы», а наступившие у Натальи регулы прервали, уже навеки, нашу связь. С месяц я еще прятался, ночуя то в общежитии, то у брата, однако все оставалось тихо.