Может, Катерина просто использовала его?

В сердце Эцио был особый уголок – sanctum sanctorum[32], – который он не раскрывал даже перед самыми близкими друзьями, перед своей матерью – хотя та знала о его существовании и уважала личное пространство сына, – перед сестрой, покойными братьями и отцом.

Неужели Катерина сумела пробить туда брешь? Когда-то Эцио не сумел уберечь от казни отца и братьев. Но Христос на кресте ему свидетель – он сделал все для защиты матери и Клаудии.

Катерина способна за себя постоять. Она была плотно закрытой книгой. И все же, все же… Как же ему хотелось прочесть эту книгу!

«Я люблю тебя», – кричало Катерине его сердце, не слушая доводов разума. Пусть и с запозданием, но он встретил женщину своей мечты. Однако долг, повторил он самому себе, долг превыше всего. И потом, Катерина… Катерина по-настоящему никогда не раскрывала своих карт. Ее загадочные карие глаза, ее улыбка. Эцио неохотно признался себе, что она смогла вить из него веревки своими длинными, опытными пальцами… Их близость. Да, их близость. И страстное молчание ее волос, которые всегда пахли ванилью и розами…

Но можно ли ей доверять? Этот вопрос не исчезал. Он оставался открытым, даже когда голова Эцио покоилась на груди Катерины после жарких любовных игр. Он всего лишь хотел найти тихую гавань…

Нет! Братство, братство и еще раз братство! Его миссия и его судьба.

«Я мертв, – сказал себе Эцио. – Мертв внутри, но я завершу все, что мне надлежит сделать».

Сон как рукой сняло. Ассасин открыл глаза и увидел нависшую над ним пышную женскую грудь не первой молодости. Сорочка, в которой была женщина, расходилась в обе стороны, как волны Красного моря.

Эцио быстро сел. Его рана была надлежащим образом перевязана. Боль утихла и почти не ощущалась. Он находился в комнатке с грубо отесанными каменными стенами. На окнах висели цветастые занавески. В углу топилась железная печь; угли, видневшиеся через открытую дверцу, были почти единственным освещением каморки. Дверь в помещение была закрыта, но кто бы сейчас ни нависал над ним, именно он зажег огарок свечи.

Рядом с ним стояла на коленях женщина средних лет, внешне похожая на крестьянку. У нее было простое доброе лицо. Женщина возилась с его раной, меняя тряпку с мазью и повязку.

Когда ее пальцы коснулись раны, Эцио поморщился от боли.

– Calmatevi[33], – сказала женщина. – Боль скоро утихнет.

– Где моя лошадь? Где Аньелла?

– В целости и сохранности. Отдыхает. Ей-богу, лошадка это заслужила. У нее шла кровь изо рта. А лошадь прекрасная. Что ж это вы так нещадно ее гнали?

Женщина опустила на пол миску с водой и встала.

– Где я?

– В Риме, мой дорогой. Синьор Макиавелли нашел вас. Вы были в седле в полуобморочном состоянии, лошадь вся в пене, и он доставил вас обоих ко мне. Вы не волнуйтесь, синьор Макиавелли хорошо заплатил нам с мужем, чтобы мы вас выходили, и добавил пару монет за молчание. Но вы, поди, сами знаете синьора Макиавелли: перечить ему – только себе вредить. В любом случае нам не впервой заботиться о людях из вашей организации.

– Он оставил для меня какое-то послание?

– О да. Он сказал, чтобы вы, как окрепнете, встретились с ним в мавзолее Августа. Знаете, где это?

– Похоже, одна из древних развалин.

– Совершенно верно. Только и нынешний город мало чем отличается от развалин. Подумать только: а когда-то был центром мира! Зато сейчас меньше Флоренции. Вдвое меньше Венеции. Но и римлянам есть чем гордиться, – сказала она и хихикнула.

– Это чем же?

– В этом жалком городишке, который даже стыдно называть Римом, живет всего пятьдесят тысяч человек, и семь тысяч из них – проститутки. Вот такое у нас достижение. – Она снова хихикнула. – Неудивительно, что «новая болезнь» – сплошь и рядом. Не вздумайте спать ни с кем из этих девок, если не хотите, чтобы у вас потом струпья по лицу пошли. Представляете? Даже кардиналы болеют этой болезнью. А еще говорят, будто и сам папа ею заразился. И сынок его тоже.

Рим Эцио помнил как во сне. Жуткое место, чьи разваливающиеся стены некогда вмещали миллион жителей. Теперь большую часть прежних городских земель занимали крестьянские хозяйства.

Помнил он и развалины Римского форума, превратившиеся в пастбище для овец и коз. Народ растаскивал резные мраморные колонны и порфировые плиты, валявшиеся среди травы, и строил из них хлева для скота, а то и дробил на щебенку И среди грязных трущоб, среди кривых зловонных улочек возвышались величественные строения, возведенные по приказам пап Сикста IV и Александра VI. Их бесстыдство напоминало свадебные пироги на столе, где не было ничего, кроме заплесневелого хлеба.

Возвеличивание Церкви было закреплено законом. Авиньонское пленение пап закончилось, и глава Церкви вновь находился в Риме. Их влияние на политическую жизнь разных стран превосходило не только влияние королей. Они имели больше власти, чем сам Максимилиан – император Священной Римской империи.

Не папа ли Александр VI благословил в 1494 году Тордесильясский договор, разделявший южные земли недавно открытого Американского континента между Испанией и Португалией? В том же году появилась «новая болезнь», впервые заявившая о себе в Неаполе. Итальянцы поспешили дать ей звучное латинское название: morbus gallicus – «французская болезнь», хотя все знали, что родом она из Нового Света, а в Старый приплыла с генуэзскими матросами Колумба. Но как бы ни называлась эта хворь, последствия ее были ужасающими. Лица и тела больных покрывались струпьями и гнойниками. Болезнь разъедала кожу, и через несколько лет лицо заболевшего менялось до неузнаваемости.

Пропитание римских бедняков состояло из проса и копченого мяса (когда удавалось его раздобыть). Грязные улицы были рассадниками тифа, холеры и «черной смерти» – чумы. Горстка богачей жила в умопомрачительной роскоши, тогда как простой народ и видом, и образом жизни напоминал пастухов.

Еще одним средоточием роскоши и блеска был Ватикан. А некогда великий город Рим превратился в свалку истории. Улицы запустением своим напоминали трущобы, по которым даже днем бродили стаи одичавших собак и волков. Пустовали и разрушались церкви. Ветшали заброшенные и разграбленные дворцы. Это напомнило Эцио участь его семейного гнезда во Флоренции.

– Я должен встать и найти синьора Макиавелли, – упрямо произнес Эцио, прогоняя тягостные видения.

– Всему свое время, – ответила его сиделка. – Кстати, он оставил вам новую одежду. Наденете ее, когда будете готовы.

Эцио встал, и у него сразу же закружилась голова. Он сердито тряхнул ею, потом начал примерять одежду, оставленную Макиавелли. Одежда была новой, полотняной, с капюшоном из мягкой шерсти и маской, похожей на орлиный клюв. Макиавелли снабдил его мягкими, но прочными перчатками и сапогами из испанской кожи. Превозмогая боль, Эцио оделся, после чего женщина вывела его на балкон. Оказалось, что помещение, где он лежал, вовсе не было крестьянской лачугой, как ему показалось, но частью некогда великолепного дворца. Должно быть, балкон располагался на уровне piano nobile[34]. Затаив дыхание, ассасин смотрел на обломки великого Рима, раскинувшегося внизу. По ногам прошмыгнула нахальная крыса. Эцио пнул ее.