…Постепенно небо надо мной посветлело, послышался шум реки. Мы выходили к устью ущелья. Там нас переправили через воду, помахали на прощание. Жена Саида плакала, говорила, мы ей теперь как брат и сестра. Саид плакал. Вся деревня плакала. Помахав нам еще раз, полуголые туземцы ушли, скрылись во тьме. Может, у них деревня прямо там, в ущелье, предположил я. Так и оказалось. Дикие люди, не выходят на свет, никогда, пояснили мне два официанта ресторана поблизости, потащившие носилки в свое заведение. Есть я не хотел, но им было плевать. Едва упросил остановить носилки возле лавки с инжиром, там купили кулечек каких‑то трав, набор глиняных детских свистулек. Я не говорил для кого, но все было понятно. Грустное молчание Саклыкента разверзлось между нами с Настасьей. Меня отволокли на дощатый настил, сколоченный прямо над рекой, вытекавшей из ущелья. Накрыли одеялом. Настя принесла из автобуса пару ампул, не позволила мне поставить себе укол, взялась за дело сама. От шума воды и обезболивающего захотелось спать. Принесли рыбу, которую беспечно удили тут же, в реке, еще какую‑то зелень, чай. Как вы себя чувствуете, спросила она. Королем, ответил я, засыпая. Вы и есть король, сказала она.

…Мы снова в лодке. Сидим, сурово поджав губы, с лицами первопроходцев, стараемся не глядеть на очередного капитана и его веселую команду. Лавируем, как пауки в лесу росянок. Прикоснись, и ты погиб. Желаете подержать леску, на которой суденышко тащит за собой кусок протухшей мидии? Пожалуйста! Опереться на поручни? Да! Пройти на нос, и подставить солнцу лицо? Конечно! Просто вдохнуть воздух? Разумеется! И, — конечно, да, пожалуйста, разумеется, — все это вставляется в счет. Сразу, автоматически. Из‑за этого туристы сидят похожими на мумии. Стараются не дышать аутентичным турецким воздухом. Все устали. Города, античные камни, змеи, ползущие с младенцами в устах, по пыльному булыжнику Эфеса, орлы Зевса, копье Афины, бьющее из разваленной скалы источником Саклыкента. Все это очень утомило нас. Группа жаждет пляжного отдыха. Они так и сказали мне, выразили свое мнение в поданной на мое имя петиции. На телячьей коже. Уж не знаю, где они нашли теленка, и кто вырезал мне язык, надеюсь только, это сделано было не через располосованное горло. Кто освежевал тушку? Не имеет значения. С нее еще капала кровь, — это сургуч, понял я, — когда мне подали свиток, и я прочитал обращение с подписями оставшихся в группе путешественников. Не так уж и мало! Выбыло всего трое, считая предателя Мустафу. Все выражали желание прервать поездку хотя бы на несколько часов, и отправиться отдыхать. Песок, море, пляж, термальные источники, грязь, что угодно… Как угодно! Я решил вывалять их в грязи, поискал по карте ближайшие аутентичные целебные грязи. Придется возвращаться в Дальян. Решено, после Саклыкента, поспав полчаса, я велю нести себя в автобус и там постепенно прихожу в себя, пока мы уезжаем, сопровождаемые презрительными взглядами местных рестораторов. Им есть за что презирать нас! Моя группа бьет все рекорды экономии. Если появится возможность попить из лужи, они предпочтут встать на колени, чем купить бутылку холодной воды. В ресторане многие вытащили из рюкзаков припасы из дому. Немножко сальца. Так. А что здесь? Великолепно, тушенка! Сухие хлопья, немного дерут горло, но если мы наплюем туда и погуще — вот так! — вполне съедобная каша получится. А вот и «Мивина»! Да у нас тут целый пир получается! На десерт немножко шоколаду и меду, взятого со столов гостиничного ресторана. Упаковки плотные, не рвутся. Приходится прокусывать. Высасывают их, как вампиры. Усердствует вторая новосибирская дама, тоже заядлая путешественница, как она сказала мне по секрету. Все порывается узнать, как там ее подруга, не звонила ли. Ну, уж нет, я вам в этих делах не помощник. Задергиваю занавеску, стараюсь не глядеть на Солнце, у меня от него в глазах зелено, как на альпийском лугу. Автобус мчит нас к Дальяну, туристы довольно порыгивают, настроение у всех великолепное. Прекрасно поели, очень сытно, а воду брали из реки. Даром, получается, перекусили! На нас с Анастасией смотрят, как на мотов: с легким презрением, некоторым сожалением. Так и вижу гравюру. «Падение развратной семьи». Многие искренне считают, что мы поженимся. Моего кольца в первый день поездки никто и не заметил. Немудрено. Они смотрят на себя, говорят о себе, думают исключительно о себе же. На причале садимся на кораблик, едем к грязевым источникам. Капитан понимает, что ему попалась очень сложная группа, смотрит на меня с ненавистью. Ходит с блюдом креветок, размахивает клешнями крабов, как сумасшедший эколог. Все отмахиваются, показывают на животы. Мол, наелись. Может, чаю? Нет, спасибо! С добрыми улыбочками, ласково, чуть застенчиво, отказываются, отнекиваются. Понимаю, что русские туристы, на самом деле, хищники, а не жертвы. Особенно опасным в свете солнца Дальяна представляется мне Сергей. Решаю переговорить с ним начистоту. Вызвать на мужской разговор. А в это время начинаются скалы, они раздвигают камыши своими каменистыми руками‑утесами, смотрят на нас пустыми глазницами ликийских гробниц. Наскоро придумываю что‑то про древних царей, но группе не до меня. Все устали. Отдыхаем. Затыкаюсь, смотрю, как Солнце бежит по скалам, сопровождая нашу лодку. Ранит босые ноги. Ноги пастуха, копыта козла. С них течет оранжевая солнечная кровь, каплет бликами на воде. Молчаливое, задумчивое лицо Насти. Словно камень, пропитанный Солнцем. Ресницы подрагивают, шевелятся, как камыши. На поверхности колеблются чуть‑чуть, это из‑за рыбы, которая в изобилии водится в реке, плавает себе в лимане, море, возвращается в реку. Замкнутая экосистема. Вновь прилетают птицы. Очень много, они осыпают камыши группой галдящих туристов. Внизу их поджидают жадными до денег местными жителями древние черепахи. Старческие лапы, разинутые клювы динозавров. Ждут яиц, свежей крови, пыли из‑под перьев. Экосистема построена на поедании дерьма из‑под себя же. А твое дерьмо сожрет кто‑то другой, а его — со всем его дерьмом, — кто‑то еще. Древняя бойня сотен видов, половина из которых уже вымерла, но несколько сотен еще появились в результате эволюции. Гадюки шипят, толкая скользкими телами корневища папируса. Жабы прыгают с жирной грязи в море. Их подхватывают на панцири черепахи. Мир трясется, ведь черепаха села на кита, а тому не терпится перевернуть нашу лодку, наш мир, весь Дальян, с ног до головы. Со скалы глядит, сменив Солнце на посту наблюдателя, сам Птолемей. В руках его сферы, за поясом меч, подаренный Македонским. Рядом змеится ущелье, по которому шли маршем войска Искандера. Генуэзская крепость шевелит жабрами, жадно провожает нас взглядом. Призраки пиратов скалят зубы, глядя на наше суденышко. Будь у них плоть, будь у них силы, эти черные люди всенепременно спустили бы на воду лодки, взяли бы в руки арбалеты. Тучи стрел закрыли бы солнце. Женщин бы изнасиловали. Мужчин пустили по доске. Потом продали. Всех бы продали. Работорговля — фундамент средиземноморской цивилизации. В лабиринтах Дальяна прятались лодчонки с живым товаром. Все побережье Европы обокрали. Дети рыдали в тряпки, ворочаясь под грубой, мозолистой ногой нового хозяина. Девушки стонали, принимая сзади наемников в стальных рубахах. Только стариков и старух тут не принимали, их топили сразу. Какой со старого мяса прок. На старом мясе экосистема Ликии и выросла. Ликийского Дальяна. Черепахи здесь вспоены на старой крови, вскормлены на жилистом мясе. Молодые выживали. Ценой своей мохнатки, ценой своего члена, своей задницы. Всех, кого не убивали, трахали. Если ты не представлял никакой ценности как объект сексуального вожделения, в Элладе ты был обречен. Раздавят походя, как жука на дороге. Поэтому ты должен был быть сексуален, должен вызывать желание. Юркой задницей, стройными ножками, пушком на подбородке, узкими плечами, спелой грудью. Мальчик, девочка, какая в задницу разница. Средиземноморье берет все. Просто отдай свои яйца, яичники. Раскрой шире ноги. Умри или отсоси, умри, или дай. Вот главный принцип древних цивилизаций Аттики, Микен, Крита. Здешнее Солнце беспощадно, как палач, скопивший мальчиков. Это и правда земли Афродиты. Здесь ты или сдохнешь, или будешь трахаться. Просто нет выбора. И коль скоро Афродита покровительствует траху, а трах — единственная гарантия того, что ты выживешь, Афродита становится последним оплотом. Верховным судьей. Легкомысленная богиня любви оборачивается древним, хтоническим божеством жизни и смерти. Божеством божеств. Все они торчат у нее в манде. Только ножками дрыгают, шевелятся, несмышленыши, воображают себе что‑то. А на деле их нет, есть только грот Афродиты, ее волосатая пещера, края которой обрамляют водоросли, и внутри которой скользко, и ноги можно порезать о раковины. Здесь можно поцеловать что угодно, тебя не стошнит. Встряхиваю головой, пытаясь отогнать внезапно нагрянувшее желание. Еще раз осматриваю лица группы. Плывем, словно спецназ в джунглях Вьетнама. Высадка усиливает впечатление. Быстро скачем с борта на пристань, рассредоточиваемся, каждый у своего кактуса. Кто вырезает на огромном листе «здесь был….», кто пытается даром нарвать плодов, которые в городах продают по одной лире. В общем, полный разгром вьетконговской деревни. Капитан рвет на себе волосы, плачет, уверяет, что поездка его разорила. Наглая скотина заработал в полтора раза больше, потому что вез нас более извилистым, маршрутом. Не оставляю на чай. Требую свои десять процентов отступных. Капитан привязывает к шее камень. Взывает в свидетели всех святых, богов, людей. Всю биомассу мира. Плевать. Пусть топится, я не собираюсь его трахать, а раз так, зачем он на этом свете? Говорю ему об этом, морячок успокаивается, отвязывает веревку, отстегивает мою долю, просит нанять его на обратный рейс. Договариваемся. Догоняю группу, которая уже бредет по тропинке между гранатовыми деревьями, разделяю радостное оживление — впереди виднеется голубая купальня. Грот Афродиты. Над ним поднимается пар, воняет тухлыми яйцами. По соседству булькает пузырями земляная лужа. Грязевые источники. Все с облегчением плюхаются в грязь. Она — бесплатная! Делаю объявление об этом, и сажусь погреться. Наблюдаю за тем, как пара туристок из группы начинает использовать бесплатное предложение по полной, что называется. Мажут грязью за ушами, натирают десны, суют руки в купальники, кто‑то даже… да! Начинают есть целебную грязь, покрывшись ей с ног до головы. Давятся, кашляют, но все же едят! Это же даром! Можно оздоровиться! Постепенно купальня заполняется другими группами. Громко смеются немцы, трещат без умолка французы, с наслаждением, и никого не стесняясь, облегчаются прямо в воду китайцы, вьетнамцы, и южнокорейцы. Рассказываю туристам пару забавных историй про азиатов. Про китайца, наклавшего гигантскую кучу в подземном городе Каппадокии. Прямо так вот снял штаны, присел, и, дружелюбно улыбаясь проходящим мимо группам, нагадил на пресс для вина, артефакт девятого века до нашей эры. В углубление. Китайцы — народ простой. Карашо, товарища! Обрегчайся на здоловье! Говорят, японцы еще хуже, еще нечистоплотнее, еще большие свиньи, но врать не стану. Японцев не встречал. Может, оно и к лучшему. Доводилось видеть группы подростков из Израиля. Вот уж свинья на свинье. Даже странно, как они умудряются вести себя так по‑свински, при их‑то строгих пищевых запретах на свинину. Кто там еще? Итальянцы — озабоченные. Чехи — кретины. Туристки довольно хихикают. Я вхожу в раж, тем более, что Анастасии рядом нет, и некому подержать корень моего тростника в руках под непроницаемым, черным слоем грязи. Как ни странно, самые вежливые, — скованные, проще говоря, — группы, как правило, все из России. Русских так застращали их бескультурьем, что они и пукнуть бояться. Гигантский немец ложится в грязь и начинает довольно пускать пузыри. Никто не возражает. Все равно вонь от источников страшная. Купальня и грязевой бассейн расположены аккурат посреди своеобразного колодца, образованного горами. Склоны поросли кактусами. Утесы — отвесные. Богиня принимала здесь ванные, всякий раз перед тем, как полностью обновить душу и тело. Проще говоря, возвращала себе девственность, читаю я табличку на краю бассейна. Грязи с меня достаточно, там уже слишком много народу. Спускаюсь в воды купальни, Анастасия, завидев меня, переходит в грязь. Вновь избегает. Сучки… Это у них прием такой, думаю я. А может, обиделась из‑за семьи. Но я же не виноват в том, что она у меня есть, хотя я не уверен, что есть еще. Глотаю вонь, соленую воду, и обиду. Почему не ты, почему не ты со мной здесь? Проклятая сука. С каким удовольствием я утопил бы свою жену за все, сказанное мне в ночь отъезда. И не только. Колотится сердце. Это из‑за горячей воды. Глубже дышу, гляжу на отвесные скалы в желтеющих мясистых листьях кактусов, на облачка — белые, как собранные на полях хлопок, — стараюсь успокоиться. В бассейне неглубоко, если вздернуть голову, достает только до подбородка. На цыпочках подходит Сергей, я даже рад ему. Вспоминаю, что хотел разговорить его. Начинаю издалека, делюсь кое‑какими мыслями об эллинских жертвоприношениях. Петушки в Храме. Связь культур. Египетские кошки, замурованные с хозяевами. Агиселай, утопленный в меду. Наверняка, спартанцы набрали его, меда, в отелях, на завтраках. Так тело и вывезли. Все в этом роде. Сергей вежливо, мягко улыбается. Он угодлив. Нет, даже не так. Он угождает, чтобы угодить. Конечно, на Элладу ему плевать. И на мед. Сладкое он не переваривает, в буквальном смысле. Как некоторые кровь, знаете. Вот у него был дядя‑мясник, тот посещал бойни и пил кровь, чтобы вылечить туберкулез. Получилось! Сергей тоже пробовал, но у него кровь в желудке сворачивалась, выходила комками. Черная. Одно расстройство, если я понимаю, что он хочет сказать. В бассейн прыгает десяток дебелых голландских разведенок. Гогочут. Ускакиваем на кончиках пальцев в угол, Сергей говорит о том, что интересно ему. Как там Молдавия, вступает ли в Таможенный Союз? Не слишком ли узко мыслит элита страны, утягивающая страну в европейский союз? Какова вообще роль спецслужб США в развале пост‑советских государств? Ну и так далее. Как будто дома, в Молдавии, телевизор включил. Пытаюсь поговорить о личном. Служил ли он в армии? Есть ли у него консервный нож? Как он вообще относится к тому, что есть люди, которые получают удовольствие от того, что режут другим глотки? Не кажется ли ему странным, что эта цепь загадочных смертей преследует нашу группу? Он безмятежно улыбается. Говорит, что понятия не имеет. Я фыркаю в воду. В бассейн спускаются китайцы, вода стремительно желтеет. Один снял плавки, почесывает себя в паху. Я предпочитаю перебежать туда, где в грязи плещутся остальные. Сергей остается, приветливо машет мне рукой. Железная закалка. Или… в самом деле он здесь не при чем? А какая, собственно, разница? Мне‑то что за дело? Решаю больше не заговаривать с ним на эту тему. Ложусь подсохнуть на краешек бассейна с грязью. Тут меня подзывает екатеринбуржский чалдон. Снова будто телевизор включили. На этот раз, правда, «Первый канал», КВН, команда с Урала. Окает, чмокает, экает, тыкает, бекает. Словно знаменитая русская грязь по знаменитой русской распутице. Глядя на него, понимаю, почему немцы проиграли русским. И почему французы проиграли русским. Вообще, почему весь мир проиграл русским, даже если когда‑то и выигрывал у русских. Все дело в неторопливом русском разговоре. Попробуйте выяснить у русского крестьянина, как пройти к реке. Он ответит вам Курской дугой. Вы заплутаете в его речи, как поляки, тупо следовавшие за тулупом Сусанина. Эта, значит, ца, ну… короче как бы и… в опчем‑та опчества постановило етыть шта инда… Разговор вязкий, как бездорожье. Когда вы начинаете разговаривать с русским, вы уже проиграли. Лучший способ их разгромить, этот странный народ — молчать. И тогда русский победит сам себя. Он сам найдет в себе намерения совершить преступление, сам разберется с этим, определит степень своей вины, вынесет себе приговор, наконец, исполнит его, да еще и проконтролирует исполнение. Проверит пульс у своего трупа. Если пульс будет, и пульс будет нитевидным, русский велит добить себя пистолетом в голову, да еще и сам нажмет на курок. Сожжет тело, наконец. Только так! Не иначе! Что делать с русским? Он сам подсказывает вам своим великим и опасным языком. Ни‑че‑го. Вы садитесь на завалинку с русским и начинаете молчать. Вы говорите Ничего. Час, другой, проходят. Вы встаете, совершаете легкую прогулку — для моциона, для мышц, для пищеварения. Утираете платком лоб, сшибаете тростью шляпки грибов, обмахиваетесь соломенной шляпой. Возвращаетесь. А русский уже повесился! Почему? Он сам себя заговорил! Русский язык — страшное оружие. И оно, как и цыганское проклятие, зачастую выходит из‑под контроля своего владельца. Если цыгану некого проклясть, его слова отскакивают от стены и возвращаются к нему рикошетом. Проклятие нельзя снять. Можно только передать другому. Вот русский и передает. Словами, языком. Вы молчали, и русский заговорил сам себя. Это его и погубило. Вот способ победить их! Беда лишь в том, что никому еще не удавалось удержаться от разговора с русским. Вот и я не оказался исключением. После пятнадцати минут блеяния мне, наконец, удалось растолкать его словесные конструкции, — как старой черепахе — камыши Дальяна, — и понять, что он желает показать мне еще один, природный бассейн. Их тут еще эт много т надо т же т! Я благосклонно покивал, пошел за ним. Мы петляли минут десять, потеряли из виду купальню, вышли к маленькому кратеру, брызгавшему грязью. У меня возникло большое подозрение, что речь идет о прорыве трубы отопления, которая и «аутентичные целебные источники» создавала, но я не стал огорчать Женю. Тот обернулся, и я вдруг понял, что вешу примерно в два раза меньше этого неуклюжего гиганта с застенчивой русской улыбочкой, которая не обещает ничего, кроме неприятностей. Да! Русский это всегда неприятности, британец — имперский шовинист, а китаец непременно отольет на стену собора Богоматери в Париже. Таковы реалии. Почему, собственно, сегодняшний день должен стать исключением? Мой друг, запинаясь, объяснил мне, что хочет меня здесь убить. Что?! Но почему, за что, как. Тут Евгений запыхтел, покраснел, стал потеть, мучиться. Пришлось прийти ему на помощь, вытаскивать из него признания. Он влюбился! Он полюбил Анастасию. Простой тип простой русской девушки. Она напоминает ему певицу Пелагею! Тут я понял, кого же мне напоминала Анастасия. Певицу Пелагею! То же лицемерие, та же двойственность, та же обманка. Смертельно притягательная. Но почему, собственно, меня нужно убивать из‑за девушки, похожей на певицу Пелагею, спросил я, стараясь не дать прижать себя спиной к грязевой ванной. Он, Евгений, уверен, что я плохо с ней обойдусь. Или хорошо, но тогда шанса не появится у него, Евгения. В конце концов, зачем мне Анастасия? А он хочет на ней жениться! Мечтает, чтобы это путешествие стало для них свадебным. А я, как не очень порядочный человек, сделал ее своей любовницей — все уже знают! — и все получилось некрасиво, как в пьесе купца Островского. Евгений же вознесет ее на пьедестал. Он влюбился в Настю. По‑настоящему. За пару минут. Все произошло как в книге его любимого писателя, про Мастера и его Маргариту. А я… Я должен уйти. Но почему, черт побери, убивать? Я и так уйду! Нет, у него нет оснований мне доверять. Я не выгляжу бесхитростным. Весь я какой‑то… смуглый, скользкий. Если честно, ему кажется, что я умничаю и презираю их всех, всю группу. А они ведь простые русские люди. Без какого‑то там дна. Не очень я похож на простого русского парня с русой челкой, на парня с открытым взглядом, с простой улыбкой. Парня, простого, как поле ржи. Честно говоря, он уверен, что я говно. Натуральнейшее причем! И только за это он меня сейчас убьет, утопит в грязи, и ничего ему не будет, все решат, что я поскользнулся и утонул. Может, я облегчу ему задачу и сам утоплюсь? Он бы не хотел марать об меня руки! Ему кажется, что я обязательно поступлю гадко: сниму свой секс с Настасьей на мобильный телефон, и выложу в интернет, например. Наверняка, я оскорбил ее мать. Вообще, я скот, это видно. Вся группа мной недовольна, я их бешу. А Настя… Она святая. Девственница. Просто доверчива, как овечка. Позволяет лапать себя жирными, грязными руками. Вся группа считает, что я пользуюсь Настей, и что я недостоин этой девушки. Это все не так, пытаюсь я зайти с другого бока. Настя — сучка, которая жаждет всех перессорить. В постель она ко мне прыгнула сама. Фактически соблазнила. Это у нее только вид такой, бесхитростный. Да и мать ее — вовсе не мать. Грязные лесбиянки! Он пришел в бешенство, начал рычать, сказал, что я умру не просто так, а в мучениях. Ладно. Я нарвал на лугу по соседству мирта, и дал клятву, держа пучок травы в руке, что и был бесхитростным, простым парнем. Просто семейная жизнь меня изменила. Как работа на рудниках. Из‑за нее я стал человеком с двойным дном. Но я исправлюсь. Я отказываюсь от притязаний на Анастасию. Я торговался, как еврей в гетто, в попытке откупиться от поездки в концлагерь. Золотой зуб? Пожалуйста! Портрет матери кисти Моне? Я дарю его вам! Желаете почку? Увы, все зря. Чалдон оказался беспощаден, как эссовец. Нет, его ничего не убеждало. Замечу, что все это время мы топтались в траве, как два неудачливых борца греко‑римского стиля. Он пытался меня схватить, я ускользал. Он не пропускал меня к тропе, которая вела из этого мешка, одуряюще пахнувшего лимонами, зеленеющими на ветвях. Я слышал голоса туристов вдали, крики вновь прибывших, бурление воды в бассейне, и остро ощутил, как мне не хватает всей этой скукотищи. Необходимость выжить. Предложил полную капитуляцию. Сказал, что лично раскину ноги Анастасии, приподниму ей зад, причешу там все пятерней, чтобы она была мокрая. Буду шафером на свадьбе. Сам заведу его богатыря в ее пещеру — он не уловил иронии, я заметил в его ухмылке лишь самодовольство, — и лично подержу им свечу. Подарю свою квартиру. Уеду прямо сейчас. Полностью отрекся от нашей любви, в общем. Чалдона это лишь укрепило в справедливости его решения. Если я так легко отказываюсь от Насти, значит, я тем более ее недостоин, и меня тем более нужно укокошить. Пат. Я был плох тем, что спал с Анастасией, и становился еще хуже, отказавшись спать с ней. Я уже и не знал, что сделать. Знаю ли я, что значит любить, по‑настоящему, по‑русски, когда ты готов за девчонку на что угодно, сказал он, все же поймав мою левую кисть. Подтаскивал к себе. Я заверещал, как бурундук, пойманный медведем. Увы, про себя, вторая лапища горячо любящего жителя Екатеринбурга легла на мой рот, чалдон вздернул меня на себя, словно на дыбу, и поднес к грязевой ванной. Во имя моей семьи! Которую я предал? Господи, их всех так беспокоило мое сомнительное предательство моей семьи, как будто оно их в самом деле беспокоило. А на самом деле, они лишь завидовали мне. Моему везению. Хотели Настю. Было что‑то в заднице этой сучки. Какой‑то гормон. Запах, сводящий с ума всех вокруг. Ферменты, разлагающие воздух. Мускус. Шпанская мушка. Мед и молоко. Отчаявшись умолить чалдона о пощаде, я покорно закрыл глаза. Потом вдруг вспомнил, что у меня остается последнее оружие. Сталинград любого млекопитающего, после которого отступать дальше некуда. Зубы. Я вцепился зубами в ладонь Евгения, и долго и с наслаждением ее прокусывал. От боли и недоумения он даже меня отпустил — я шлепнулся в жирную грязь по колено, едва удержал равновесие, — и тупо глянул на кровь, струящуюся вниз, к локтю. Ну и говно же я! Баба, типичная баба! Господи, это что, мужик? Он причитал и стыдил меня так, как будто я нарушил правила дуэльного поединка, строго оговоренные соглашением сторон на прощальном пиру в замке какой‑нибудь графини. Можно сказать, укорял! Это что, по‑мужски?! Я что, даже подраться не могу, как следует? Ну, сейчас он мне задаст. Бурый медведь в гневе! Сделал шаг вперед и наклонился, чтобы надавить мне на плечи. Это бы погубило меня, при его‑то силище. Я совершил единственное, что мог. Схватил своими скользкими от грязи руками его ноги, и дернул их на себя. Великан грохнулся на спину, заворочался, уверенный в победе, встал на колено. Я уже обегал его, он схватил меня за ногу, дернул, я рухнул… Жесткая трава ободрала лицо, он вновь тащил меня к себе, чтобы отправить грязь к грязи. Я схватил камень и швырнул его наугад себе за спину. Вцепился в траву двумя руками, решив не отпускать ее, и молясь подземному Церберу, чтобы корни растений оказались достаточно крепкими. Пара минут потребовалась мне осознать, что картинка в глазах не меняется. Значит, я статичен… Оглянулся, повизгивая от страха. Громила все еще держал меня за ногу. Но уже не тянул. Глаза его закрылись, на лбу синела рана. Я выдернул ногу из захвата, сел. Столкнул ногами чалдона в грязь и стал ждать, когда он пойдет на дно этого входа в ад. Вдруг глаза Евгения раскрылись, он зашлепал по грязи руками, как большой жук‑плавунец, которому дети забавы ради оторвали пару лапок. Я пошарил по траве. Камней не попадалось. Пришлось встать на край бассейна и толчком отправить так и не пришедшего в себя толком Голиафа вглубь. Грязь заколыхалась, появились пузыри. Но это вполне могли быть и природные газы. Так что и насчет вони от тела я не беспокоился. Вернулся к купальне по тропинке. Не глядя на своих туристов, прыгнул в бассейн с вонючей — но хотя бы прозрачной, — водой. Понял, почему они все для меня безличны. Я их проводник, а они спускаются в ад. Им кажется, что они еще живы, но они лишь призраки. Бледнеющие, тающие. А я, стало быть, жив. С удовольствием потянулся. Как сладко чувствовать тело! Как хорошо Быть! Глянул на часы над бассейном. А где же Анастасия? В это время подбежал юркий мальчонка в золоченых кроссовках с надписью «Company Merkury». Сказал на ухо, госпожа с белой кожей зовет в тайный грот Афродиты. У нас еще три часа. Оставив группу плюхаться в грязи, я пошел за посыльным. Вновь затерявшись на тропинках островка Афродиты, вышел у полутемной пещеры, а там уже, возле башенки темного дерева — видимо, раздевалка, — ждала Настя. Ну и как вы тут, сказала она. Уцелел, сказал я.