Темнеет он лишь от гнева, и после того, когда его выносят из отеля на ночную пристань. Завернутого в ковер. Разматывают на судне, приковывают цепью к скамье. Дают в руки весло. Рядом скалят зубы: водитель, несколько сотрудников отеля, официанты, владелец ресторана, помощник Османа… Тот пытается вырваться, ударом плетки его возвращают на место. Галера готова к отплытию. Фортуна переменчива, капитан Осман, весело говорю я ему. На пристани плачут, прощаясь друг с другом, туристы из вечной группы, спасенные нами с Анастасией. Уехать решили не все. Восемь человек уже не мыслят себя без Турции, без этого странного побережья. Они берут себе документы Османа и других новых рабов. А Осман и его коллеги, стало быть, получают документы туристов из Европы. И плевать всем, что они выглядят, как турки, а туристы — не как турки! Какая разница, лишь бы старая схема работала! Деньги текут? Отлично! Оставляем все, как есть! Осман бранится, изрыгает пламя, кусает себя за язык, в попытке покончить с собой. Ему в рот суют канат. С капитанского мостика улыбается нам доктор из Берна, ее зовут Беатрис. Это она придумала остаться с желающими. Сказала нам, что в каком‑то смысле благодарна Турции. Она полюбила все настоящее. Боль, ненависть, страх, красота, любовь, веселье. Все настоящее здесь, в Средиземном море. Веселая жизнь пирата. И какая разница, что иногда в кандалы суют тебя? Беатрис нравится причинять боль, нравится терпеть. Кто хорошо подчиняется, тот мастер приказывать. Беатрис становится гидом группы, Беатрис занимает место адмирала рабских галер. Она подмигивает мне на прощание, записывает телефончик. Ревнивая Настя сразу же рвет бумажку. Они плывут в Измир, оттуда в Салоники. Зайдут по пути на Крит. Займутся контрабандой, пиратством, бродяжничеством. В общем, всем тем, чем люди заняты здесь пятую тысячу лет. Галера становится все меньше, новые рабы дружно выдыхают под свист кнута. Мы глядим вслед, держась за руки. Как брат и сестра. Важная поправка. Как средиземноморские брат и сестра, то есть, не исключен и инцест. Я люблю вас, говорит Анастасия. За что, говорю я. Вы только притворяетесь циником, говорит Анастасия, а сердце у вас доброе. Мне проще иногда поступать хорошо, говорю я. Да и хорошо ли мы поступили. Мы смотрим в ночь. Идемте, Настя, спать. Плещет о камни вода. Стоит ли? Всего час до рассвета и остался. Звезды пляшут на поверхности вдали. Боже мой, я в этой поездке точно не высплюсь. Плюх‑плюх.

…Утром автобус вывозит остатки группы из отеля. Спрашиваю у портье, не случилось ли ночью какого‑нибудь происшествия в окрестностях. Парень улыбается печально. Я уже посмотрел новости? Успел прочитать свежую прессу? Это, кстати, он, Махмуд, распорядился, чтобы в номер доставили свежую почту. Умолкает, смотрит вопросительно. Никакой почты в номере нет. Но он черт знает что подумает, если я в этом признаюсь. Начнутся расспросы. Вежливое недоумение. Откуда бею знать, что случилось? Уж не он ли… В этой молчаливой перестрелке нервов он разит меня из своего турецкого «Кольта» в самое сердце без промаха. Бамц! Кровавая дыра расползается по моей белоснежной — Настя купила вчера в одном из магазинчиков при отеле, — рубашке. Даю на чай. Лира, еще одна. Молчит. Ладно, три. Вычту с группы, придумаю что‑нибудь. Я уже начал учиться безмятежной наглости гидов, оценил все преимущества их привилегированного положения. Поиметь мир, вот что значит быть гидом. Все прелести путешествия минус неудобства. К черту неудобства! Мы пируем, мы молоды, и веселы, как молодые гитлеровцы во Франции. Расплата так далека… не видна. Она — лишь напоминание. Черные паруса на горизонте еще не появились. А раз так, давайте как следует разграбим деревню. Я и граблю, заставляя группу скидываться на несуществующие услуги. Главное, не жадничать. Итак? Портье начинает говорить. Конечно же, я прочитал об ужасающем, печальном происшествии, случившемся аккурат этой ночью. Поддакиваю. С сожалением отмечаю, что мой турецкий не слишком‑то хорош, чтобы я мог полностью оценить всю богатую лексику автора статьи, всю его эрудицию и все его остроумие. Тупой гяур! Что с меня взять? Турок с пониманием кивает. Говорит на хорошем английском, до которого мне еще год‑два учебы на престижных курсах. Терпеливо снисходит к моим чересчур глухим дифтонгам, ужасающему, — почему‑то немецкому, — акценту, лексике, нищей, словно молдавская деревушка. Скучаю ли я по родине? Думаю, что подумаю об этом позже. Портье наскоро пересказывает новости. Точнее, сплетни. Вчера вечером в отель в километре отсюда заселилась молоденькая парочка. Голландец и бельгийка. Ола‑ла! Единение бывших Соединенных Провинций произошло в номере пятизвездочного отеля. Позже на кровати нашли колечко с бриллиантом — блестевшим, как глаза турка, жадно упомянувшего эту деталь, — что свидетельствовало о самых серьезных намерениях нашего жениха. Ну, почти нашего! Он же приехал в Турцию, значит, гость, следовательно… Отмахиваюсь от этой стандартной болтовни. Дальше. Парочка, хорошенько намочив простыни, — я уверен, что весь персонал отеля сбежался понюхать, чем пах пряный сок между ляжек фламандки, — решила прогуляться. На их беду, ночью. Оделись, причем в хорошие вечерние наряды, и отправились гулять по набережной. Там купили парочку сувениров, — портье одобрительно кивает головой, хорошие туристы, апорт, сидеть, туристы садятся, виляя хвостами, — и ушли к пляжу. Разделись, стали купаться. Дело молодое, я же понимаю, одним купанием дело не ограничилось… И? Дальше следы наших влюбленных теряются. На пляже находят их одежду, решают, что они утонули, ведут ночью поиски, тралят дно, ныряльщики бороздят песок любопытными носами, спрятанными в масках, у кого‑то кончился кислород, он не успевает всплыть, задыхается, умирает, а ведь у несчастного осталось трое детей, с одним из которых в школу ходит отпрыск портье, парнишке исполнилось всего семь, и на конкурсе по математике в прошлом году он… Дальше! О, простите. Дальше, в море ничего не находят. Собираются, пьют на берегу чай. Утешают вдову утонувшего водолаза. Организуют похороны. Барбекю. Тащат припозднившихся туристов на шоу, естественно, берут плату за вход. Откуда ни возьмись, собака. У нее — вся морда в крови. Что и думать, никто не знает. Собака ластится, прыгает на людей, весело играет, пытается лизнуть в лицо. Кто‑то догадывается проследить, куда собака отправится с пляжа. Гениальная идея! Одно «но». Собака не желает уходить с пляжа, она очень игривое животное. Знаю ли я, что собак впервые приручили именно в Турции? На Анатолийском плато? А коза? Первые козы были приручены именно на Анатолийском плато, семь тысяч лет назад. А колесо и зерно? Между прочим, все это было изобретено здесь, в Турции! Он много читает. Работа портье располагает к тому, чтобы, знаете, открывать множество неизвестных и удивительных фактов. Например, знаю ли я. Останавливаю. Клянусь всеми богами Анатолии, что размозжу ему голову, если он не прекратит делать экскурсы в историю, социологию, лингвистику, кулинарию, и не приступит прямиком к делу. Даю еще пять лир. Деньги срабатывают быстрее угрозы. В общем, собака. Проклятая шавка, да проклянет Аллах ее дни, хочет поиграть с людьми. Не уходит с пляжа. Чтобы она это сделала, нужно очистить пляж. Но он уже полон людей! Даже с местного телевидения приехали! Никто не хочет расходиться! Получается пат. Играю ли я в шахматы? Мне знакомо понятие «пат»? Откуда я? Кстати, у него есть друг, владелец мастерской по производству шахмат, и если я захочу приобрести набор для игры, всего за смешные сто пятьдесят долларов, то мне сто… Рычу, потрясая кулаками. Туристы, идущие на завтрак, смотрят на меня с опасением. Криво улыбаюсь им, раскрываю кулаки, машу. Стервец этакий, он приступит когда‑нибудь к делу? Портье обиженно заявляет, что отступлений требует сама нить повествования. Он много читал, туристы часто оставляют книги, так что он в курсе всех новинок книжного рынка США и Великобритании. Молчу, лежа на диване в фойе. Он заваривает мне чай. Присаживается, меряет пульс, щупает лоб. Я жив, значит, могу слышать. Отлично! Портье продолжает. После того, как выяснили, что на пляже воцарилось что‑то вроде «странной войны» — оттуда не желали убираться ни зеваки, ни собака, — решили проследить путь собаки по ее следам. Беда лишь, что народу собралось так много. Следы оказались затоптанными. Собака притомилась, легла у воды, высунула язык. Гав‑гав. Портье даже тявкнул жалобно, показывая мне, как гавкнула псина. А потом наступила развязка. Из моря выполз змей, и задушил всех их — собаку, зевак, телевизионщиков, спасателей, наконец, чересчур болтливого портье? Как бы не так! Портье ликует! Собаке захотелось пи‑пи. Недоумеваю. И? Да, но ведь собаки делают пи‑пи, только задрав ногу, если речь идет о взрослой собаке, ликует портье. И? Ну, кому‑то и пришла в голову гениальная мысль, не подпускать собаку к лежакам, зонтикам, тумбам, в общем, к любому предмету, у которого она могла бы задрать лапу. Понимаю? Нет… Собачка очутилась, словно в пустыне. Ни одного деревца. Негде задрать лапку. Нихт‑нихт‑пи‑пи. И? Она раскололась, начала говорить, призналась во всем? Какой я шутник! Собачка стала метаться по песку, как безумная, а потом, оттесняемая толпой, побежала туда… откуда прибежала! И это оказалась небольшая полянка посреди кустарников, метрах в трехстах от пляжа. И что вы думаете, там нашли? Еще одно кольцо, жалобно вопрошаю я. Портье приносит мне еще чаю, заботливо поправляет на стене картину, плохую копию Сезанна. Спрашивает, не хочу ли я купить картину? Это выставка картин… великий художник рисует их… он слепой… просто наощупь шпарит, вешает их тут, и продает туристам, которые знают толк в искусстве. Видно, что я из таких! Каких? Каких‑то пять тысяч долларов! Я сетую на безденежье, обещаю купить картину в следующий раз. На обещания ему плевать. Они знают цену словам, ведь их слова не стоят ничего. С сожалением вздохнув, портье продолжает. На полянке, все усеянные опавшими цветами — уверен, он выдумал эту деталь, чтобы бросить щепотку романтики в свое варево, — лежали наши пропавшие голубки. Голландец и фламандка. Оба голые… И у обоих на месте шеи просто лохмотья какие‑то. Кровавые воротники. Мясо, вены, сосуды. Все уже черное. Они уже остыли. Ни одного следа борьбы! Лежат смирно, как будто попросили кого‑то перерезать себе глотки. А может, уснули, и злоумышленник подкрался. Что это за человек? И человек ли? Начинаю беспокоиться. Уж слишком маршрут маньяка совпадает с нашим. Побережье Турции окрашивается в розовые тона стекающей в море крови. Качаю головой, допиваю чай, встаю, пошатываясь. Кажется, я сегодня не настроен завтракать. Портье с достоинством принимает еще десятку. Прячет в книжку, как закладку. Отмечаю с сожалением его дар рассказчика. Еще одно напоминание о том, что писателя из меня не вышло. Да еще и Анастасия в автобусе что‑то черкает! Интересуюсь, чем занята. А, ерунда, делает наброски к своей книге — глупеет она у меня на глазах. Какой еще книге? Она собирается опубликовать работу «Сто бизнес‑советов для тех, кто хочет разбогатеть в Турции». Вот как. А она, кстати, чем на родине занимается? О, она — аспирант в университете Нижнего Новгорода. Факультет филологии. Так. То есть, никогда в жизни ни одной сделки не заключила? Настя с негодованием отмечает, что не обязательно быть кошкой, чтобы нарисовать ее. Если мне интересно знать, она вообще настоящая писательница. Ведь еще она пишет эзотерические, философские романы с любовной фабулой, — ну это уже для души, — и некоторые уже издали! Многотысячными тиражами! В кругу ценителей такой литературы — настоящей литературы, хочет она отметить, — Настино творчество весьма известно. Свои книги она публикует под псевдонимом. Улия Нова. Правда, оригинально? Кряхчу неопределенно, похлопываю по плечу по‑товарищески. Понимаю, что интерес ко мне был обусловлен некоторой коллегиальной общностью. С сожалением думаю, что в ее планы не входило входить с подносом с чашей вина в комнату Мастера… Голой, преданной мужу Маргаритой… Это будет, — как любят называть такое представители кругов Анастасии, — творческий союз. Бр‑р‑р. Что это меня передергивает, весьма проницательно интересуется Анастасия, даже не глядевшая в мою сторону. Утренняя прохлада, говорю. На термометре уже +40 градусов. Сегодня в Анталии будет самый жаркий день осени, радостно отрапортовал Интернет. Автобус отъезжает, мелькают дома, уступающие место рощам вдоль дорог. Пара из Крыма вежливо интересуется, когда же мы прибудем в Афродисиас, который по программе тура уже два дня как следовало посетить. Не могу же я признаться, что нас болтает по Побережью, как Одиссея по морю, и следующий пункт маршрута обусловлен не нашей волей, а обстоятельствами, чаще всего случайными. Вру, что в городе сейчас так много туристов, что я даже и не хочу ввозить туда группу. Афродисиас это вишенка на торте. Губы не целованной девушки, если вы понимаете, что я имею в виду. Что, там вправду так красиво? Пустынные скалы за окнами сменяет фантастический пейзаж, нарисованный мной. Гигантские храмы белого мрамора с целиком сохранившимися статуями. Тридцатиметровое изваяние Афродиты, в котором скульпторы не упустили ни малейшей детали. Даже волоски на лобке богини — я приношу извинения дамам, но я сейчас не мужчина, а гид, — прорисованы с такой тщательностью, как будто она взлохматила их только что. И не только волоски! Соски, и даже… М‑м‑м‑м…. Гм… неужели? О, да! Говорят, туда можно сунуть палец, и почувствовать гибкую плоть! Вот чего добился скульптор! Не Пракситель ли? Конечно, Пракситель, ведь больше я никаких скульпторов древнего мира не знаю. Вроде бы, еще что‑то такое высекал Эрнест Неизвестный, но я не уверен, что он грек. Вообще, происхождение его неизвестно. Отсюда и прозвище. Пифагор Боксер и тому подобное. Посреди Афродисиаса, вдохновенно вру я, раскинулся на пяти квадратных километрах чудесный цветущий сад, что сохранился по сей день. Настоящий сад! Мы увидим гранат, посаженный отцом афинской демократии Периклом, который приезжал в древнюю Турцию закупать масло для своего заводика по производству свечей для храмов Афродиты по всему Пелопонесу. Прикоснемся к оливе, высаженной Артемидой, когда богиня еще являлась людям этого региона, да так часто, что ей даже даровали право безвизового въезда. Пройдемся тропинкой, которую вымостил своими руками Диоген, до того, как пришел к выводу о бесполезности всякого физического труда, и не эмигрировал в бочку. Сад этот, — где мы уснем, слушая пение райских птиц, купленных местными садовниками по настоянию самой Семирамиды, по ошибке «перемещенной» летописцами в засушливый Ирак, — представляет собой гигантскую пятиконечную звезду, видную с неба. Можно будет и на воздушном шаре подняться? Конечно! Пятьсот долларов… Количество желающих подняться на шаре над несуществующим садом Афродиты сокращается до нуля. Вспоминаю о геометрии. Если кто помнит теорему Эвклида… Да‑да, что‑то такое. Все кивают. В общем, Эвклид доказал ее здесь же, когда увидел закономерности между аллеями фиников и строго перпендикулярными им аллеями апельсинов. А что, тогда уже выращивали апельсины? Разумеется. И картошка, и бататы. Вообще, в истории многое напутано, многое лишено оснований, мы много не знаем… Как писал Гомер, если многое, мой друг Гораций, что неизвестно Софоклу и Сократу, то бишь, нашим мудрецам. У всех понимающие лица. Все согласны со мной. Ох уж, эти мудрецы. Заглядываю мельком через плечо Насти. Вижу — «себестоимость проекта по возведению одного заведения общественного питания на дороге Анкара — Стамбул оценивается примерно в…». Наукообразная чушь от человека, в руках пары банкнот не державшего. Сначала за нее платила подружка‑лесбиянка, теперь я. К чести Анастасии, она не транжира. Просто понятия не имеет, что такое деньги, как их зарабатывать. Соответственно, и тратить не научилась. Но я отвлекся от города‑утопии, от Афродисиаса. Образ его бледнеет, сквозь него проступают унылые каменистые пейзажи окрестностей Эфеса. А раз такое дело, следует приналечь. Я выдумываю священный источник Геры, бьющий в высоту на десять метров, это чистейшая ключевая вода, в которой оживают даже дохлые рыбы. Один глоток омолаживает на пять лет. Далее — храм Зевса. Там статуя Вседержителя до сегодняшнего дня такая, какой ее создал… Пракситель! Но уже не тот, а другой. Пракситель Неизвестный. Вероятно, Эрнст. Мы не знаем, ведь согласно летописям… Важное другое, нахожу я безошибочно слабое место группы. Драгоценности, которыми украшена статуя. Голова Зевса золотая, усы — из серебра, шея — бронзовая, кулаки — медные, вместо глаз сияют самоцветы, трон изготовлен из слоновьей кости, трезубец — из красного золота. Помост — деревянный. Когда в здешних местах победило христианство, Константин Великий велел сбросить статую в море, и тащить баграми до самого побережья Европы. Драгоценности! Вот что важно. Украсьте сапфирами любой кусок дерьма, и вокруг него столпятся тысячи людей, круглый год. Оставьте Венеру без рук во дворике, под платаном, осыпающимся листьями и корой, и богиня останется сиротой, замерзнет, переминаясь с ноги на ногу. Что там мрамор? Туристу драгоценные камушки подавай! Так вот, этого самого Зевса толкали до самого Кипра, а потом… Он исчез! Испарился. Невероятно, но факт. Об этом свидетельствует «Эллинский комсомолец», самое популярное издание того времени. Конечно, у них выходили газеты! Печатались на тонком мраморе. Как по‑вашему, если они мохнатку изнутри могли в мраморе высечь, что им какой‑то газетный листок? Потом, конечно, перешли на папирус. Экономия камня. Так вот, Зевс из драгоценных металлов. Мечта цыганского табора. Он, исчезнув в Средиземном море, объявился, где бы вы думали? Ровно на том же месте, откуда его сбросили! В Афродисиасе, городе‑мечте, городе‑призраке! Восторженный вздох. Аплодисменты! Только украинские туристы смотрят с подозрением. Что‑то такое они уже слышали… Плевать! Я уже вошел в раж. Афродисиас то. Афродисиас се. Афродисиас помазан медом! На него слетаются мухи и пчелы со всего известного в античности мира! По нему бегают золотые муравьи Геродота. Их жрут своими песьими головами одноногие уродцы, описанные Геродотом же. Кстати, Геродот — уроженец Афродисиаса. Богиня отметила его гибким языком, способным ублажать сразу пять женщин. Одновременно! А он, дурак несчастный, не так понял, и употребил свое мясо без костей на всякие якобы исторические труды. Наслушался египетских баек. К счастью, двое великих уроженцев Афродисиаса же, — я говорю о Светонии и Плутархе, — все исправили. Недалек был день, когда их великий ученик Тарле поставил точку в споре титанов. Сам поехал в Египет, а там и в Алжир, Марокко, Нигер, спустился в самый центр Черного континента. Настоящий вояж au bout de la nuit (путешествие на край ночи — фр.). Он не нашел в Африке ничего, кроме сарая, где лежал усталый, умирающий от сифилиса француз. Бодлер? Селин? Рембо? Что‑то в этом роде. Француз умирал под хор древесных лягушек. Они квакали. Вот так. Quoi qu’il en soit (как бы то ни было — фр.)! Шмяк! Автобус бросило в сторону, я увидел, как летят бутылки с водой, сумки, туристы, как Настасья, закрыв блокнот, совершенно спокойно вцепилась в ремень, которым, почему‑то, пристегнутась… Замедленная съемка кончилась. Нас раскрутило волчком, бросило из стороны в сторону. Автобус замер. На самом краю обрыва метров в пятьдесят высотой. Красивейший вид открывался отсюда. Мы видели море с разбросанными по нему островками, как если бы парили на крыльях зевсова орла. Мы на них и парили. Просто Зевс велел орлу обернуться горой.