Однако Лотиан, умный, здравомыслящий человек, допускал возможность, что Гитлер в конце концов может пойти на уничтожение Польши, заняв оборону на линии Зигфрида, и напасть на Лондон и Париж с воздуха. Что же тогда должны предпринять союзники? – спрашивает он. Его ответ сводился к тому, что союзники в первую очередь должны разгромить Италию. Когда они это сделают, Россия присоединится к союзникам и «фашистский империализм исчезнет», а это поможет Англии добиться долгосрочного урегулирования с Германией.

Такое впечатление от кливденских выходных и частных бесед с фон Троттом осталось у Лотиана и его окружения, куда, согласно докладу фон Тротта, входил и премьер-министр. Все это не привело к лучшему пониманию намерений Гитлера, так же как и к более ясному осознанию, насколько ненадежна судьба Европы, зависящая от мер западных держав по противодействию решительному намерению Гитлера уничтожить Польшу. Однако ни фон Тротт, ни его британские хозяева, по-видимому, не понимали истинной сущности кризиса, с которым они столкнулись: это был больше кризис Гитлера, чем их. Гитлер хотел знать ответ на один вопрос, который значил для него больше, чем все другие; причем его интересовало вовсе не то, объявят ли англичане войну, если он нападет на Польшу. Он хотел знать, начнут ли британцы и французы немедленные военные действия на Западе, когда он еще будет полностью занят на Востоке.

Ответы, привезенные в те недели из Лондона фон Троттом и другими визитерами, принесли Гитлеру большое облегчение. Хотя никто в действительности не знал, какого ответа хотел Гитлер. Его, очевидно, излишне не волновали сообщения о решимости Англии не уступить на этот раз или о настроениях общественности, более настроенной воевать, чем снова идти на компромисс. Все это он уже предвидел и высказал, выступая перед офицерами 23 мая. Его интересовало совсем другое. И один малоизвестный, но очень проницательный наблюдатель в Лондоне в том же месяце, 29 июня, дал Гитлеру именно ту информацию, которой он ждал.

По общему мнению, Гитлер интеллектуально погрузился в войну уже на майской встрече со старшими офицерами. Но он понимал сдержанность генералов и сам чувствовал сомнения. И вот около четырех недель спустя после доклада Тротта появилось сообщение некоего Ганса Селиго, в сущности, никому не известного заведующего отделом печати британской секции Auslandsorganisation. Селиго взял с места в карьер. «В настоящее время в Англии осуществляются приготовления во всех областях, как будто вот-вот начнется война». Люди готовы к ее началу в любой момент. Селиго тут же указывает, что есть одно исключение. Широко распространившиеся народные настроения еще не нашли отражения «в решимости правительства пойти на немедленную войну». По мнению Селиго, дело обстояло как раз наоборот. «Можно сказать с довольно большой определенностью, что сам Чемберлен и группа внутри кабинета, которая принимает решения, совершенно определенно направляют усилия на предотвращение войны и предпочли бы компромисс использованию силы при решении вопроса о Данциге и польском коридоре, приемлемом для населения этих районов».

Далее Селиго переходит к сравнению некоторых докладов, которые посылались немецким посольством в Берлин, где описывались сложившиеся реалии. «Официальное дипломатическое представительство Германии» убеждено, что переговоры с англичанами могут длиться неопределенно долго и что британское правительство склонно достигнуть понимания с Германией о будущем поддержании мира. Однако Селиго предостерегает от принятия этого утверждения за чистую монету. Он напоминает, что у большинства немцев, прибывающих в Англию «для сбора информации», вызывает удивление и оставляет глубочайшее впечатление британский боевой дух, «который они встречают повсюду». И он перечисляет основные факторы, определяющие новые силы англичан.

Селиго, судя по его докладам, был спокойным, информированным репортером, который не видел необходимости смягчать и приукрашивать факты или льстить, чтобы угодить получателям его информации.

Факты, которые он излагал своим начальникам в Берлине, отличаются убедительной простотой. Подготовленность англичан, писал он, достигла «определенного максимума», который, учитывая общую обстановку, он считал довольно внушительным. Помимо постоянной армии имелось 275 тысяч человек призывного возраста, готовых для обучения; противовоздушная оборона была укомплектована и несла круглосуточную службу; береговые станции службы наблюдения и службы местной противовоздушной обороны были приведены в боевую готовность. Британская противовоздушная оборона могла отражать воздушные нападения в течение длительного времени, хотя и не предотвращала их полностью. Флот мог успешно осуществлять блокаду Германии и держать свои атлантические линии снабжения открытыми, одновременно ставя немецкие подводные лодки в безвыходное положение. Линия Мажино была вполне адекватной, чтобы остановить любое продвижение немецких войск во Францию; она высвобождала достаточные контингенты британских и французских войск, чтобы защитить уязвимые места в обороне на севере и юге.

В докладе Селиго одно предложение, несомненно, составляло главное, что интересовало Гитлера в тот момент: оно завершало предыдущую ссылку Селиго на предпочтение Чемберленом альтернативы войне. Сами по себе склонности Чемберлена были для Гитлера недостаточным основанием, чтобы основывать на них свои действия; в конце концов, у Чемберлена они могли изменяться. Но здесь было нечто иное, что не могло измениться до наступления крайнего срока, 1 сентября. Селиго сухо сообщал, что в вооружении остаются большие бреши, особенно в вооружении регулярной армии, но это не столь уж важно для британцев, поскольку их тактические планы, в особенности в начале войны, не предусматривают «сколько-нибудь крупных операций для британской действующей армии».

Это могло показаться Селиго «не важным», но для фюрера это была исключительно важная информация. Французские и британские источники начали считать. Обе страны имели эффективные военные инструменты для использования против Германии: у французов это были наземные силы, у англичан – морские и воздушные. Однако для Гитлера имело значение только одно: подтверждения из Лондона и Парижа, что пока ни Чемберлен, ни Даладье не собирались использовать свои силы в войне на двух фронтах против Германии, когда равновесие сил было не в пользу Германии, в связи с ее операциями против Польши.

Неизвестно, какое из донесений – а их было в это время множество, и все в одном и том же духе – подтолкнуло Гитлера к решению. Все говорило об одном и том же: если Гитлер нанесет удар по Польше, с Запада не последует вторжения, хотя там всегда были реальные силы и возможности для его осуществления. Это был риск, и риск огромный. Вскоре после возвращения фон Тротта Гитлер определил два параллельных направления действий. Он приказал активизировать деятельность по восстановлению отношений с Советским Союзом, чтобы не допустить вмешательства с Востока, а также внес важные изменения в свои планы нападения на Польшу, чтобы избежать вмешательства Запада в самый последний момент.

Эти его указания нашли свое отражение в дальнейшей детализации плана «Вайс», который был подготовлен Кейтелем для командующих войсками. В нем указывался предварительный график наступления, хотя и не упоминалось точное время нападения на Польшу. Однако важность этого документа, датированного 22 июня 1939 года, заключалась в новых «указаниях» фюрера. Он изменил свою тактику и больше не запугивал британцев и французов открытой демонстрацией своих намерений, как перед Мюнхеном. Он решил успокаивать их до последнего, когда для них будет слишком поздно изменить свои решения и прийти на помощь полякам, вынудив Германию к войне на два фронта или, что еще хуже, напав на незащищенный тыл Германии в то время, когда вермахт будет занят операциями в Польше. Для Гитлера это было бы кошмаром. Поэтому было необходимо избегать любых действий, которые могли бы вызвать преждевременную тревогу у западных союзников.