из них сейчас заплачет? Сара не заплачет. Она – говорит она сама себе с абсолютной бесчувственной уверенностью – скорее перестанет дышать, чем ударится в слезы.)

– И не ласково.

(Он это говорит, потому что кто-то из них кажется ласковым? Она уже забыла клятву, данную мгновением раньше, ее глаза наливаются слезами, отчаянно ищут в Дэвиде какую-нибудь ласку, а потом замечают сами себя в зеркале и иссушаются жаром стыда.)

– Смотрите нейтрально. Восприимчиво. Нейтральный взгляд, без страхов, обвинений или ожиданий. Нейтральность – это «я», которое мы предлагаем другому: внимательно и открыто, неотягощенно. Никакого багажа. Такими мы выходим на сцену.

Теперь, посадив их на стулья, со зрительным контактом, предположительно нейтральным, внимательным, неотягощенным, запретив таращиться, обвинять, ожидать или бояться, он как будто забывает о них на несколько минут. Бродит по краям комнаты и неторопливо говорит. Что значит «быть в моменте». Честность момента. Его признание… Свобода от него… Конечно, человек чувствует и знает, что чувствует, и в то же время он хозяин своих чувств, не раб; чувство – это архив, к которому мы обращаемся, но у архива есть двери или, например, ящики, у него есть хранилище, индекс – Сара запуталась в метафоре архива чувств, но суть уловила. Если в архиве бардак, тебе хана.

– Дэвид, – резко говорит мистер Кингсли, встав над ними. – Пожалуйста, возьми Сару за руки. Сара, пожалуйста, возьми за руки Дэвида.

Дэвид приближался, отдалялся, кренился и плыл в ее парализованном зрении, его красная футболка-поло расплылась и чуть его не поглотила, но звучит приказ – и с безжалостным стуком он снова на стуле, сплошь резкие недобрые углы и гвозди вместо глаз.

Они берутся за руки.

Его руки ужасно безжизненные, как мясо, эти руки, что были с ней такими живыми.

По ее рукам протестующе бегут мурашки, по этим рукам, что комкали прижатую к животу подушку, без удовольствия увлажнялись между ее ног, не в силах утолить голод по нему. Он вернулся в эти руки, но похож на труп.

– Я хочу, чтобы вы общались руками, – велит мистер Кингсли. – Без слов. Только на ощупь.

Руки Дэвида не двигаются с места. Не сжимают, не гладят, не бьют, но как рукам общаться с руками? Вообще-то его руки уже общались. Они даже не держали ее. Руки Сары застыли, поддерживая видимость, что держат его. Локти прижаты к бокам, запястья и предплечья дрожат от усилия; если сдаться, ее руки с дребезгом упадут, а Дэвид их не поймает.

Мистер Кингсли медленно ходит по орбите.

– И это все, что вы можете? – возмущается он. – Ведь эти руки знают друг друга. Что они помнят? Что могли бы нам рассказать, если бы умели говорить? Или, может, они бы нам соврали. Может, уже врут.

Он видит, думает Сара. Он видит, что они не держатся за руки. Руки вместе, но все-таки каким-то образом не касаются. Какими же они ему кажутся идиотами – не могут выполнить простейшие указания. У нее нет сил, чтобы стиснуть руки Дэвида, захватить, общаться ощупью. На голове пробивается пот; она чувствует, как он ползет под волосами. Пол под ногами словно поднимается и кренится, снова и снова, описывая одну и ту же дугу, но никогда ее не завершая. Она медленно вываливается из стула, в ее поле зрения расплывается черная клякса солнечного удара. Где-то далеко в воздухе зависло лицо Дэвида: набухшие от крови щеки, невидящие глаза мерцают от гнева. Сара отделяется сама от себя; теперь Дэвид мог бы смять ее пальцы, переломать деликатные кости, как сухие спагетти. Если бы. Наконец она постепенно осознает, что сотрясается от всхлипов. Неприятный звук она слышит раньше, чем находит источник, и, будто жертва, которую заставляют пытать саму себя, невольно вспоминает первый раз, когда кончила, те крики, в которых она не узнавала свои, пока не почувствовала, как Дэвид плачет от радости на ее шее.

Интонация обвинения мистера Кингсли изменилась и заострилась, потому что Сара достигла настоящих чувств. Может, не руками, но, бедняжка, она делает что может.

– И это все, что можешь ты? – кричит мистер Кингсли с багровым лицом. Он сдвинул очки на лоб, зацепив клок волос, впервые торчащий в беспорядке. – Ты ради нее прошел километры. По жаре. С дурацкой теннисной ракеткой, чтобы твоя мама подумала, будто ты поехал в клуб. Потому что любил ее, Дэвид. Так не ври ей и не ври себе!

Одноклассники сидят с отвисшими челюстями. Есть ли шанс, что это спектакль? Для них эмоциональный эксгибиционизм – обычное дело. Исповедь – обычное дело. Истошные обвинения и примирения – обычное дело. Но это другое, хотя в чем именно – в моменте они определить не могут. Кому-то хочется выкрикивать что-то, как на спортивном матче, подбадривать, или укорять, или откровенно оскорблять. «Не поддавайся этой суке!» – хочет крикнуть Дэвиду Колин. Пэмми хочет броситься к Саре и спрятать ее склоненную голову в своих руках. Однажды Пэмми сидела за Дэвидом, когда он сидел за Сарой, и думала: «Если когда-нибудь парень хоть полсекунды посмотрит на меня так, как смотрит ей в затылок он, я умру и предстану перед Господом девственницей, меня даже целовать необязательно». Шанталь хочется сказать: «Ну давай, будь мужиком, Дэвид, какого хрена ты сидишь краснеешь?» Норберту, который бы все отдал, чтобы хотя бы вылизать балетки Сары, хочется дать ей пощечину и сказать: «Так тебе и надо – за то, что полюбила этого козла, хотя могла выбрать меня». Кому загораживают вид, те робко встают на стульях на колени или в полный рост. Сара наконец вырывает руки, прячет лицо за решетом пальцев, через которые сопли и слезы сочатся прозрачными склизкими нитями, повисающими на руках липкими полосами.

– Фол! – кричит Колин, и тогда с облегчением прорывается скверный смех.

– Перерыв! – рявкает мистер Кингсли, недовольный дерзостью класса. Но одна его рука лежит на правом плече Сары, другая – на левом плече Дэвида, сам он наклонился – их еще никто не отпускал.

Сара не может, не будет открывать лицо, но чувствует, как его губы касаются ее темечка.

– Молодец, – говорит он ей в волосы.

Потом она слышит, как он тихо говорит Дэвиду:

– Я не успокоюсь, пока ты не заплачешь.

Сара подглядывает между пальцев. Мистер Кингсли улыбается – в холодном удовольствии от своего пророчества. Это только вопрос времени. Лицо Дэвида почти багровое от натуги. Он срывается со своего стула, сбивает пару других и не столько выходит, сколько выпадает из кабинета.

– Перерыв, милая, – говорит мистер Кингсли, чтобы отчетливо слышали все, кто еще волочит ноги, завязывает шнурки,