через ступеньки, покупаю предложенное. Иногда, если захожу к одинокому человеку, то рассказываю ему какую-нибудь историю, типа той, о священнике и зонтике. Она стала моим секретным оружием.

Дела идут хорошо, и через несколько недель мне удается приобрести тележку и расширить торговлю. Больше никакого мешка через плечо. Теперь кроме одежды я продаю еще и посуду: тарелки, стаканы, кувшины и безделушки. Я покупаю их в магазинчике рядом с портиком Октавии, красиво раскладываю на тележке и направляюсь в богатые кварталы. «Посуда! — кричу я. — Посуда и безделушки!» Одежду легче всего купить, особенно если она принадлежит покойнику и семья избавляется от вещей человека, который много страдал. «Посуда и одежда, синьоры…»

В гетто немцы не возвращаются. В этом ноябре их жизнь в наполовину освобожденной Италии становится все сложнее. Люди устали от всего: от немцев и от фашистов, даже от американцев и англичан с их бомбами, которые убивают сотни мирных жителей. Какой уж там «открытый город»!

— Побыстрее бы пришли союзники! — говорят люди.

Конечно, есть и фанатичные сторонники Муссолини, они считают короля и Бадольо предателями и молятся о том, чтобы немцы поскорее победили и уничтожили всех, кто 8 сентября перешел под другие знамена. Но их мало, и лучше бы им уйти, если они не хотят, чтобы их побили те, у кого кончилось терпение.

Мы узнали, что в Неаполе с 27 по 30 сентября случился настоящий апокалипсис. Все началось с того, что в Вомеро убили моряка. Неаполитанцы пришли в ярость, и после многих лет притеснений, злоупотреблений, убийств, тюрем, пыток и насилия они решили «Хватит!» и принялись действовать. Они восстали: давали отпор немцам на каждой улице, в каждом переулке, вылезали из-под земли, даже из могил, чтобы прогнать их. Женщины боролись отчаяннее мужчин: мне рассказывали, что одна уничтожила танк, выбросив на него сверху с балкона мраморную плиту от комода. В общем, когда утром 1 октября американцы вошли в город, они не выпустили ни одной ракеты, потому что население уже само справилось. Может, все было и не совсем так, но смысл такой. И я безмерно уважаю неаполитанцев за то, что они организовали восстание бедняков, не имея ни танков, ни бомб[33].

В Риме народ еще не довели до крайности. Людей в Сопротивлении не так много, по большей части это коммунисты. Аттилио дружит с некоторыми из них, потому-то я в курсе таких вещей. Партизаны прячутся в Куадраро, оттуда они организуют саботаж и покушения на немцев. Но их слишком мало, им не удается вовлечь все население. Ведь тут сидят все шишки, связанные с Муссолини, который основал Республику Сало и спит и видит, как бы вернуться в Рим. К тому же есть еще папа, и он все говорит католикам исполнять волю Господа, но в чем она состоит, больше никто не понимает.

Я это знаю, потому что слушаю рассказы Аттилио, а еще потому, что, с тех пор как побывал в трамвае, держу ухо востро. Раньше я жил как ребенок и не интересовался политикой. А сейчас сообразил, что политика — часть жизни, и если начнешь разбираться в политике, то будешь лучше понимать жизнь. Теперь я знаю, что у людей есть обязанности, но и права тоже; что есть справедливые и несправедливые законы, угнетенные и угнетатели. Так что я хоть и не окончил школу, а продолжаю учиться. Кто мой учитель? Улица. Я учусь, когда прохожу под окнами и кричу «Посуда и одежда!», когда останавливаюсь у фонтанчика, чтобы попить, когда располагаюсь с тележкой в тени, в ожидании, что какая-нибудь женщина придет и купит безделушку на комод, пару тарелок или стаканов.

Однажды утром недалеко от Виа Кавур однорукий мужчина рассказал мне, что 16 октября немцы специально остановили грузовик на площади Святого Петра, чтобы показать папе, что командуют тут они — «на небе, на земле и везде!» — так сказал однорукий, — потому что считают себя богами, которые вправе решать, кому жить, а кому умереть. Он был так зол, что все лицо у него покраснело, вены на шее вздулись, и казалось, что его вот-вот хватит удар. Люди успокаивали его, потому что теперь, когда уже все случилось, какой смысл рассуждать?

— Надо было вмешаться! — кричал он, становясь все краснее, хотя это уже казалось невозможным. — И не позволить им!

Я стоял себе со своей тележкой под портиком, потому что пошел дождь и мои товары начали мокнуть. Мне хотелось посоветовать однорукому быть осторожнее, ведь шпионы везде, и если бы его услышали немцы, то посадили бы в тюрьму на Виа Тассо, где политических заключенных пытают до смерти. Но кто я такой, чтобы учить его жить? К счастью, его другу пришла в голову та же мысль, и, взяв говорящего под единственную руку, он быстро потащил его в дальний переулок.

— Немцы — кара Божья, — сказала старушка, которая, как и я, наблюдала всю сцену.

Божья кара… Неужели Бог настолько злой, что наслал на нас этих чертей?

Я не верю, что Бог посылает наказание, чтобы покарать людей или чтобы проверить их веру, как случилось с Иовом, у которого Бог отнял все, что тот имел, а потом вернул в стократном размере. Мне хватает того, что я зарабатываю, и я прошу у Бога только одного: вернуть маму домой живой и невредимой, а об остальном я позабочусь сам.

Старушка подошла к моей тележке, посмотрела на посуду, взяла стакан, оставшийся одним из пары, и, даже не спросив цену, протянула пять лир.

— Тут слишком много, — заметил я, потому что старушка показалась мне бедной и я не хотел этим пользоваться (с немцами все по-другому, когда они дают мне деньги, я никогда не говорю, что их много).

— Я осталась одна, — сказала она тогда. — Зачем мне теперь деньги?

Она делала вид, что все хорошо, но в ее улыбке была вся печаль мира. Старушка развернулась и пошла мелкими шажочками к богатому дому с просторными парадными и дверными молоточками, которые кажутся позолоченными.

А я вернулся к себе на Виа делла Реджинелла, улицу без красивых подъездов с позолоченными дверными молотками, но зато полную звуков, людей и детских криков — улицу, где ты никогда не почувствуешь себя одиноким.

Глава 13

Бетта приготовила спагетти с томатным соусом и салат. Если я занял место отца, то она взяла на себя роль матери семейства.

Иногда, возвращаясь домой, я вижу, что она ждет меня у окна, чтобы заранее понять, принес ли я денег. Я киваю ей издалека, тогда она спускается, берет их и идет