микроскопом. Каждый шаг, каждое слово — всё разглядывали со всех сторон. Другие мастера литейки недобро косились, шушукались по углам. Пацаны постарше, особенно те, кто был с Митькой, которого я недавно «успокоил» в кузне, теперь смотрели с откровенной ненавистью — мало того, что силой чего-то добился, так еще и в «умельцы» вылез, начальству приглянулся. Я старался держаться в стороне, лишнего не трепаться, работу свою делать молча. Но напряг висел в воздухе цеха липкий, как эта формовочная глина.

А потом поползли слухи. Сначала тихо, по углам, потом всё громче. Что Петруха этот не так прост, что знает он больше, чем положено простому пацану. Что не иначе как нечистый ему помогает — откуда еще у сироты такие знания? Кто-то вспомнил, как я Митьку уделал одним тычком, кто-то — как бронзу «заговорил» деревяшкой, кто-то — про формы «с навозом», от которых металл чище выходит. Всё это обросло какими-то дикими домыслами, сплетнями, суеверным страхом. Народ стал меня сторониться, креститься при встрече украдкой. Даже Игнат, хотя и делал всё, что скажу, но в глаза смотреть перестал, всё больше в пол пялился.

Эта репутация «колдуна» была мне совершенно ни к чему. Одно дело — показать, что ты полезен, и совсем другое — прослыть чернокнижником. Во времена Петра с этим было строго. Могли и на дыбу отправить — выяснять, кто тебе там «секреты» нашептывает. Надо было как-то эту хрень развеять, показать, что я обычный парень, просто голова на плечах есть да память хорошая. Но как это сделать?

Развязка наступила быстрее, чем я думал. Как-то посреди дня, когда работа кипела — лили очередную партию ядер, — в цех завалился писарь из конторы, Ефимка, шустрый такой хмырь в чистом кафтане и с вечным пером за ухом. Прошмыгнул между формами, уворачиваясь от брызг, и подкатил прямо ко мне.

— Ты Петр Смирнов? — спросил он, морща нос от вони.

— Я, — ответил я, отряхивая глину с рук.

Я нахмурился. Просто так писари к подмастерьям не ходят.

— Велено тебе в контору явиться. К самому Семену Артемьевичу. Не мешкая. Слыхал?

— Слыхал, — голос сел.

К приказчику? Нахрена? Неужто слухи дошли? Или Захар настучал? Или что похуже?

— Ну, так шуруй! Чего встал? Барина ждать не след! — подгонял Ефимка, которому явно не терпелось свалить из этого ада.

Я обернулся. Захар стоял у печи и смотрел на меня. В глазах — неприкрытое злорадство. Игнат испуганно перекрестился. Остальные работяги тоже застыли, уставившись на меня. Все прекрасно понимали: вызов к приказчику для простого подмастерья — это почти всегда жопа.

— Иди, иди, Петруха, — пробасил Захар с кривой усмешкой. — Зовут — значит, надобен стал. Может, в советники к самому царю-батюшке определят, с твоими-то секретами.

Пацаны за спиной тихонько прыснули. Я молча стащил грязный фартук, вытер руки о штаны. Надо идти. Куда деваться? В башке крутились самые негативные варианты. Что меня ждет там, в конторе? Разнос? Порка? Или чего похуже? Я поплелся к выходу из цеха, чувствуя на спине десятки любопытных и недобрых взглядов. Дорога до конторы казалась путем на Голгофу.

Контора — это был другой мир по сравнению с цехами. Тихо, относительно чисто, воняло не гарью и потом, а сургучом, чернилами и старыми бумагами. Ефимка провел меня по скрипучим половицам коридора и пихнул в низкую дверь.

— Вот, Семен Артемьевич, привел я Смирнова, как велели.

Приказчик сидел за огромным дубовым столом, заваленным свитками и какими-то амбарными книгами. Сам Семен Артемьевич — мужик средних лет, пухловатый, руки холеные, хотя и не первой молодости, а взгляд цепкий, внимательный, из-под набрякших век. Одет не по-заводскому — в добротный темный кафтан, а из-под него торчит белая рубаха. Рядом со столом — всё тот же Ефимка, готовый записывать или бежать куда пошлют.

— А, Смирнов… Проходи, проходи, не трись у порога, — сказал приказчик неожиданно мягко, почти вкрадчиво. Голос совершенно не вязался с его начальственным видом. — Садись вот туточки.

Он махнул на грубую лавку у стены. Я присел на самый краешек, стараясь не пялиться ему в глаза. Во рту пересохло.

— Ну-с, Петр, сказывай, — начал он, отложив перо и сложив руки на пузе. — Дошли до меня слухи, будто ты на заводе нашем не простой подмастерье, а человек со знанием. Говорят, секреты ведаешь старинные, как литейное дело править, чтоб браку меньше было. Правда ли то?

Вопрос в лоб. Юлить смысла нет. Спалили уже. Главное — как подать инфу.

— Дык, Семен Артемьевич, какое ж у меня знание… — начал я смиренным тоном, коверкая слова, как положено местным. — Так, кой-чего помню, что дед покойный сказывал. Он тут же, на заводе, всю жизнь пахал, еще при батюшке государя нашего… Мастером был знатным, люди говорят… Вот он мне, мелкому еще, бывало, рассказывал про всякие хитрости ремесла… Как металл «оживить», чтоб он злым не был, как форму «заговорить», чтоб отливка чистой вышла…

— Дед… — приказчик задумчиво постучал пальцами по столу. — А что ж ты раньше-то помалкивал про дедовы секреты? Ждал, пока начальство само узнает? Или цену себе набивал?

— Да помилуйте, господин приказчик! — я натурально изобразил испуг. — Какая цена! Кому я нужен, сирота… Я и сам не верил толком в эти сказки дедовы. Думал, брешет старый, или сбрендил под конец. А тут нужда заставила, плавка у мастера Захара не шла, вот я и ляпнул про деревяшку. А оно, вишь, и сработало. Сам удивляюсь. И с землей формовочной так же… Сказывал дед про уголек да про помет конский. Я и подумал — а вдруг и правда поможет? Хуже-то не будет. Вот мастер Игнат и разрешил попробовать…

Я нес эту пургу сбивчиво, типа оправдываясь, стараясь выглядеть простачком, который случайно вспомнил бабкины приметы. Но Семен Артемьевич смотрел на меня не моргая и взгляд у него был такой острый.

— Сказывал… А ну-ка, поведай мне, что еще твой дед сказывал? Про литье, про ковку? Может, и про пушки чего знал? Государю нашему пушки ой как нужны, шведа бить. А у нас — то ствол треснет, то ядро кривое. Рассказывай, не таись. Ежели польза будет — и тебе хорошо будет. А утаишь — пеняй на себя. Сам знаешь, время сейчас суровое, с саботажниками и укрывателями разговор короткий.

Он говорил всё так же мягко, но в голосе уже лязгал металл.