— Да почем я знаю, мастер Кузьмич, — постарался я изобразить на лице полное недоумение. — Сами ж видите, как были дырявые, так и остались. Может, кожа подсохла где, вот и тянуть стало лучше? Али ветер нынче с другой стороны дует?

Я смотрел на него самым тупым и честным взглядом, на какой только был способен. Кузьмич сверлил меня своими глазками-буравчиками.

— Ветер… Кожа подсохла… — повторил он задумчиво. — А ты мне вот что скажи, умник… Откель воздух-то в меха входит? А? Через какую дырку?

Он явно пытался меня подловить — знаю ли я конструкцию, понимаю ли, как оно работает, чего простому подмастерью знать не положено.

— Так сверху ж дыра, мастер, — ответил я как можно проще, показывая на верх короба. — В нее и входит, вестимо. А выходит — вон туды, — я кивнул на трубу, что к горну шла. — Куда ж ему еще деваться?

Мой ответ, видимо, показался ему достаточно идиотским и вполне в духе «остолопа» Петрухи. Он еще помолчал, пожевал губами.

— Дыра… Туды… — пробурчал он. — Ладно, ступай. Да помни, ежели чего заметишь неладное — мне сказывай первому. Понял?

— Понял, мастер Кузьмич, как не понять, — заверил я и быстро свалил, чувствуя его тяжелый взгляд в спину.

Кажется, пронесло. В этот раз. Кузьмич меня «взял на карандаш». Он не знает точно, что я сделал, но чует, что дело нечисто. Теперь он будет пасти меня в оба глаза. Любой косяк, любое проявление знаний, которые мне не по статусу, могут стать последними. Надо быть еще осторожнее. Еще незаметнее. И продолжать гнуть свою линию — становиться сильнее и искать новые возможности применить свои мозги. Но теперь — под пристальным и очень недобрым взглядом старого мастера.

Глава 4

Моя тихая война с Кузьмичом как-то сама собой сошла на нет. Он всё так же косился на меня с подозрением, но докопаться было не до чего — я пахал как все, махал молотом, таскал уголь, держал клещи, старался вообще не отсвечивать. Меха работали как надо, жар в горне стоял ровный, и даже Кузьмич, хоть и бурчал по привычке, но ковать стал быстрее, и брака было меньше. Может, он и допер, в чем дело, но молчал — результат-то налицо, а признаваться начальству, что какой-то сопляк-подмастерье его уделал, гордость, видать, не позволяла.

Мне пока не нужно было высовываться, но применить свои знания, проверить возможность улучшения работы нужно было обязательно. Я надеялся, что улучшив вокруг себя рабочий быт, смогу создать вокруг себя ауру полезности. А полезными людьми тут не разбрасывались. Уж Петр Великий — точно.

А потом меня перевели. Внезапно, без всяких объяснений. Просто приперся приказчик из конторы, ткнул в меня пальцем:

— Ты! Топай в литейный цех, мастеру Игнату на подмогу.

Кузьмич проводил меня тяжеленным взглядом, в котором было и облегчение, и какая-то досада. Ну и скатертью дорога, подумал я. Может, в литейке полегче будет?

Ага, полегче. Щас! Литейный цех оказался адом похлеще кузни. Если у Кузьмича был грохот и жара, то здесь к этому добавлялся еще и едкий дым от плавильных печей, удушливая вонь горелого песка и глины, и вечный шанс ошпариться расплавленным металлом, который тут летал во все стороны.

Цех — огромный, темный, закопченный до черноты. Вдоль стен — печи плавильные. По сути, те же горны, только здоровые, с глиняными тиглями внутри, в которых плавили чугун и бронзу. Посреди цеха — формовка. Тут в деревянных ящиках-опоках из смеси песка и глины лепили формы для ядер, гранат, а иногда и для самих пушек. Работа грязная, пыльная, требует сноровки — чуть криво землю утрамбовал, чуть модель сдвинул — всё, форма на выброс.

Мастер Игнат, к которому меня приписали, оказался полной противоположностью Кузьмичу. Сухонький такой мужичок, невысокий, с тихим голосом и вечно затравленным взглядом. Он отвечал за подготовку этой формовочной земли и за мелкие формы — в основном ядра да картечь. Работал он медленно, но аккуратно, и постоянно оглядывался на главного — старшего мастера Захара. А Захар — это был здоровенный детина, который рулил всей литейкой и орал так, что стены тряслись.

Мои обязанности были просты до безобразия: таскай песок, таскай глину, меси формовочную смесь ногами в огромном корыте (предварительно водой залив), просеивай эту жижу через грубое сито, подноси Игнату деревянные модели ядер, помогай ему формы набивать, а потом таскай готовые формы к печам на просушку. Работа была не столько тяжелая физически (хотя и это тоже), сколько выматывающая морально. Вечная грязь, пыль, от которой горло першит, духота, ор Захара… И этот постоянный страх накосячить. Ошибка формовщика — это запоротая отливка, потерянный металл, а за такое тут карали безжалостно.

Но, как и в кузне, мой инженерный мозг не мог просто так отключиться. Я смотрел на весь этот процесс и офигевал от его тупости и неэффективности. Формовочная смесь — обычный песок с реки да глина из ближайшей канавы. Никаких тебе связующих добавок, контроль влажности — забудь. Неудивительно, что формы вечно осыпались или давали пригар на отливках. Модели — шары, коряво вырезанные из дерева, часто треснутые, с заусенцами, которые потом отпечатывались на ядрах, делая их кривыми.

Само литье — это вообще цирк с конями. Металл плавят в тиглях, температуру определяют «на глаз», по цвету расплава. Какое там легирование, удаление примесей — никто и не слышал. Чугун льют как есть — хрупкий, неоднородный. Бронзу мешают тоже «по наитию». Потом эту огненную жижу черпают ковшами и вручную льют в формы. Брызги летят только так, работяги еле успевают отскакивать. Сколько металла проливается мимо, застывает на полу бесполезными блинами!

А брак! Столько брака я не видел ни на одном заводе в своей жизни. Раковины, поры, трещины, недоливы, размеры гуляют. Каждое второе ядро, если не чаще, с каким-то дефектом. Пушечные стволы, которые вроде как с особой тщательностью отливали, тоже часто шли в утиль. Их потом пытались «лечить» — трещины забивать, канал рассверливать, но это всё мертвому припарка. Неудивительно, что пушки так часто рвались при стрельбе, калеча и убивая своих же артиллеристов.

Мастер Игнат, похоже, и сам понимал всю убогость этого процесса. Вздыхал, качал головой, когда очередная форма разваливалась или когда Захар матом крыл целую