— Ну, значит, в другой раз. — Ансельм ткнул Фридриха пальцем в плечо, довольно-таки больно. — Фридрих, я беру на себя обязательство — затащить тебя на собрание!

И он ушел насвистывая.

Фридрих стиснул кулаки. Неужели Ансельм так и не отстанет? А Элизабет? Он же ясно ей сказал, что не хочет вступать! Придется теперь придумывать, под каким предлогом отказать Ансельму на следующей неделе.

От этих мыслей его отвлекли двое студентов, парень и девушка. Они шли навстречу, в руках у них были музыкальные инструменты. Наверняка возвращаются из консерватории после занятий. Когда они проходили мимо, он услышал, как они обсуждали «ту вещь Бетховена». Что за вещь — симфония или концерт? Хотелось крикнуть: «Я тоже знаю Бетховена!» А он только смотрел им вслед. Если в январе его примут в консерваторию, смогут они подружиться, несмотря на его вид? Или другие студенты будут над ним смеяться? В сотый раз он испытывал одновременно и страх, и отчаянную надежду.

Где же отец? Дожидаясь его, Фридрих вынул из нагрудного кармана гармонику, которую всюду носил с собой, и сыграл отрывок из Девятой симфонии Бетховена — часть четвертую. В сумерках, да еще когда руки прикрывают лицо, он не привлекал к себе внимания. Просто мальчик на улице играет музыку, исполненную радости. Его даже не смущало, когда прохожие оглядывались, потому что они не глазели на пятно, просто улыбались и кивали, словно Фридрих и гармоника говорили им что-то на всем понятном языке.

Наверное, то же самое происходит, и когда выступают другие? Тут важна музыка, а внешность исполнителя не имеет большого значения? Может, если Фридрих станет по-настоящему хорошим музыкантом, люди не будут обращать внимание на его лицо? И судьи в консерватории тоже? А когда-нибудь, может быть, и слушатели на концерте?

Выразительные звуки гармоники словно добавляли в его мысли света — как будто он смотрел на мир через чистое стекло. Надежда разгоралась в нем крохотной искоркой. Когда мелодия закончилась, Фридрих опустил руку с гармоникой. На душе были тишина и покой.

Какой-то человек дал ему монетку. Сказал:

— Необыкновенно! — и пошел себе дальше.

Фридрих засмеялся. Он же не для денег играл!

— Фридрих!

Он обернулся, увидел приближающегося отца, и радость его поблекла. Еще издали было видно, что отец расстроен.

— Прости, я опоздал, — сказал отец, подойдя ближе. — Разговор с доктором Брауном затянулся.

У Фридриха перехватило горло:

— Что он сказал?

Отец глубоко вздохнул:

— Мы долго беседовали. К сожалению, у него связаны руки. В январе он обязан доложить, что записано в твоей медицинской карте. Но окончательное решение принимает не он, а некий Суд по наследственному здоровью населения. Они рассматривают каждый случай отдельно. Доктор Браун говорит, что твое родимое пятно и эпилепсия подпадают под условия, оговоренные в законе.

— Отец… Это значит?..

Отец провел рукой по волосам:

— Я сказал ему о своих опасениях по поводу операции. И о твоем блестящем будущем, если тебя примут в консерваторию. Доктор Браун знает тебя с самого рождения, знает и о твоем таланте. Он говорит, если тебя примут, можно попросить, чтобы от консерватории направили письмо с просьбой освободить тебя от операции. Как я понял, нацисты делают исключение для «истинных немцев, глубоко преданных Германии и обладающих выдающимися способностями». Возможно, музыкальный талант тебя спасет.

Фридрих ухватился за руку отца, так же как мысленно он ухватился за возможность спастись благодаря музыке. Они медленно двинулись к дому.

— А если я не поступлю, придется идти на операцию?

Отец кивнул:

— Могут даже и силой заставить. Но тогда, сынок, я сам пойду к начальству!

Что будет, если отец устроит скандал у начальства? Фридрих покачал головой:

— У тебя не получится стукнуть по столу, как в школе, когда я был маленький. Это же закон. Людей сажают, даже если они только высказывались против правительства. — Фридрих старался говорить как можно тише. — Отец, если меня не примут, обещай, что ты не будешь…

— Фридрих, я не мог бы стоять в стороне и спокойно допустить такое! — Голос отца звучал напряженно. — Ты — добрый, ответственный, талантливый, и… и… И вдруг вот это… Этот закон! Почему люди не могут смотреть глубже внешности? Как я смогу жить, если… — Лицо отца скривилось. — Я что-нибудь придумаю…

Фридрих обнял отца, притворяясь спокойным.

— Ты можешь меня учить. Помочь с подготовкой к экзамену. Давай сегодня посмотрим ноты, начнем выбирать произведение для прослушивания. Хорошо?

Отец кивнул:

— Но этого недостаточно… Должно быть еще что-нибудь…

Он умолк, не закончив фразу.

Всю жизнь отец защищал Фридриха, открывал для него новые возможности. Но сейчас надвигалось что-то огромное, неподвластное его силам, и решимость отца дрогнула.

Фридриха охватил незнакомый прежде страх.

Он падает.

Если отец не сможет его подхватить, сможет ли он удержаться сам?

— Не то… Не то… Не то…

Вот уже две недели Фридрих каждый вечер садился за кухонный стол и перебирал ноты. Он искал, что можно было бы исполнить на прослушивании.

Обычно отец ему помогал, но сейчас он сидел напротив и писал очередное письмо Элизабет.

Фридрих похлопал по нотной тетради на самом верху стопки.

— Может, это? Гайдн, Концерт номер два?

Отец поднял глаза от письма и кивнул:

— Он достаточно сложный. Отложи к другим, которые мы отобрали. И помни, что я всегда говорю тебе и всем своим ученикам: какую бы музыку ты ни выбрал, играй так, чтобы слушатели невольно слушали сердцем.

Фридрих переложил ноты на маленькую стопку и отодвинул стул от стола. Ему был необходим перерыв. Он достал гармонику и заиграл «Колыбельную» Брамса.

Когда он закончил, отец восхищенно посмотрел на него:

— Как раз об этом я и говорил, сынок! Это… словно сияние! Я чувствовал твою игру вот здесь! — Отец прижал руку к сердцу. — А что за гармоника! Необыкновенное звучание. Словно ты играешь на трех инструментах сразу.

Фридрих ответил удивленно:

— И правда. Я тоже это слышу. Каждый раз, когда играю, как будто что-то отзывается у меня внутри.

Отец кивнул:

— Бывают такие инструменты, что не поддаются объяснению. Быть может, эта гармоника — как скрипка Страдивари.

Фридрих задумчиво посмотрел на свою гармонику:

— Если бы ее так же высоко ценили… Жаль, я не смогу выступить с ней на прослушивании.

Отец хмыкнул: