— Да-а? — я уже не скрывала скепсиса. — И что? Кто-нибудь взлетал?

— Да ладно, — отмахнулся мой собеседник, —не надо делать из Пашки-дебила террориста-смертника. Кого он может взорвать? Кишка тонка.

— Но вообще, взрывчатка у него была, — неохотно признал другой опер. — Была. Мы сколько у него изъяли в прошлом году? Килограмма три, так?

Все закивали головами.

— Изъяли взрывчатку? И дело не возбуждено?

— А что толку возбуждать? — заговорили они наперебой. — Тут у каждого в сарае по мешку взрывчатки, рыбу глушить. И у нас имеется, что ж мы, суки, что ли, сами глушить будем, а у народа отнимать? Иначе у нас тут не прожить, комбинат наш, сами знаете…

Уж это-то я знала хорошо, под этим предлогом и приехала. Комбинат загибался; хоть он и вонял, как сволочь, отравляя окружающую атмосферу, но уже из последних сил. Оборудование им уже не принадлежало, сырье покупать было не на что, рабочие чаще проводили время в пикетах, чем на своих рабочих местах, забыв, что такое получать зарплату в кассе предприятия.

А все потому, что на комбинате было провернуто неординарное мошенничество, к которому никто не знал с какого боку подступиться. Уже на всех уровнях советовались, что делать, но мнения разделились: одни кричали, что состав тут бесспорный, другие — что состав тут, конечно, есть, но нам его не доказать никогда, а это равносильно тому, что состава никакого нет.

Правда, посидев в этой удушающей атмосфере, я стала потихоньку склоняться к мысли, что если такой вонючий комбинат закрылся из-за того самого мошенничества, то и слава богу, и привлекать за это кого-то у меня руки не поднимутся.

Наконец стол опустел, опера споро собрали тарелочки, помыли рюмки, и кабинет принял рабочий вид. Почти все разошлись по своим местам, а хозяин кабинета стал тихо о чем-то шушукаться с Синцовым.

Я их не слушала, потому что попросила разрешения позвонить на комбинат и была сосредоточена на разговоре с главным инженером. Поскольку именно он был инициатором возбуждения уголовного дела, строчил жалобы во все инстанции и обивал пороги, он завопил от радости и тут же предложил прислать машину, чтобы доставить меня в самое сердце этого зловонного монстра и все показать на месте. Допрос его в деле имелся, но место событий посмотреть всегда интересно, поэтому я согласилась. Синцов остался в отделе, а я с помпой села в черную раздолбанную «Волгу» и отправилась на свидание с главным инженером, подпрыгивая вместе с машиной на ухабах.

По дороге мы миновали старинную церквушку, правда, в очень хорошем состоянии, и я мысленно отметила, что на обратном пути в отдел обязательно заскочу сюда, раз уж изъятая у моего обидчика Библия была при мне. Я даже открыла ее и пролистала, в который раз обратив внимание на необычный краситель, которым были нацарапаны на полях значки. И не иероглифы, и не арабская вязь, и не латиница, и не просто рисунки —все эти каракули, смысла которых я уловить не могла, были какого-то странного красно-бурого цвета. Очень похожие на выцветшую кровь. Но я отогнала эту мысль. Это было бы слишком.

Комбинат меня впечатлил. К зловонию я постепенно начала привыкать, оно уже не казалось мне таким ужасным, хотя комфорта в жизнь не добавляло. А когда я зашла за монументальные ворота и оглядела бескрайнюю территорию, сплошь усеянную ржавыми обломками каких-то невероятных станин, похожими на обгоревшие остовы динозавров, у меня мороз побежал по коже.

— Вот, — горько сказал главный инженер, обводя широким жестом свои захламленные угодья, — вот что осталось от процветающего предприятия…

— Ну уж и процветающего, — усомнилась я. — К моменту спорной сделки у вас выпуск продукции упал на шестьдесят процентов, и зарплату рабочим не платили.

— Вот-вот, все это было сделано умышленно… А сколько сюда было вложено моих пота и крови, да и не только моих. И не только пота… Сердце, сердце было вложено…

Я хорошо понимала этого немолодого человека советской еще закалки. Поначалу, когда он пришел ко мне на допрос в прокуратуру, он показался мне брюзгой и занудой. Одетый в заношенный допотопный костюм, от которого мне все время чудился запах нафталина, худой и неухоженный, он еще и разговаривал со мной недоверчиво и раздраженно, как будто я была в чем-то перед ним виновата. Я тоже не видела причин быть особо приветливой с ним, пока не поняла, что он связан с этим производством без малого сорок лет, просто как ребенок пуповиной с матерью, и не может ни говорить, ни думать ни о чем другом, кроме своих ненаглядных станков и механизмов. А поняв это, я стала относиться к нему с симпатией, да и он смягчился.

Несколько лет он бился за возбуждение уголовного дела по факту развала одного из крупнейших предприятий области, жалуясь во все возможные инстанции, и наконец в Генеральной прокуратуре решили, что дешевле будет возбудить такое дело, чем отписываться от бесконечных жалоб, изобретая все новые доводы отказа. Практика показывает, что объемные хозяйственные дела с неограниченным сроком расследования довольно редко доходят до суда; по разным причинам. Во-первых, из-за того, что следователям трудно разобраться в бухгалтерских документах, всяких там проводках и инвойсах да и скучно, тут надо иметь особую хозяйственную жилку, чтобы радоваться таким делам. Во-вторых, очень тяжело найти виноватых, поскольку должностные инструкции обычно составлены не более конкретно, чем прогнозы погоды. И только особо одаренные следователи способны определить лиц, подлежащих привлечению к уголовной ответственности, не запутавшись в выводах ревизоров о том, что «пооперационное исследование движения товаро-материальных ценностей и проверка документации по приобретению, учету и использованию основного и вспомогательного оборудования и своевременности документального оформления его ввода в действие подтвердили возможность выработки выявленного количества неучтенной продукции с помощью имевшихся резервов основного и вспомогательного оборудования»…

Видимо, наверху так и решили: пусть возбудят дело, успокоят общественность, обезвредят заявителя, побарахтаются в бухгалтерской документации, а там, глядишь, годика через полтора-два устанут бегать в Генеральную за продлением срока следствия и прекратят дело. Десять месяцев дело болталось в милицейском следственном управлении, потом милицейское начальство добилось передачи его в прокуратуру. Два месяца дело курсировало между милицией и прокуратурой, обрастая согласованиями, и наконец приземлилось в нашем районе.

По какому-то недосмотру дело досталось не Горчакову, который в хозяйственных делах чувствует себя как рыба в воде, а мне. Полистав папочку с подшитыми жалобами, написанными от руки убористым почерком, я заскучала; какие-то бледные ксерокопия загадочных справок, накладных и технических характеристик оптимизма мне не добавили. Но когда я вызвала на допрос жалобщика — главного инженера предприятия, и поговорила с ним, что называется, не для протокола, картина для меня прояснилась.

Все началось, конечно, даже не два и не три года назад, а в девяносто восьмом году, когда по области прокатилась волна захватов этих самых пресловутых градообразующих предприятий. Механика захвата была проста: после акционирования, которому поначалу никто никакого значения не придавал, поскольку от обладания акциями рабочие никаких особых дивидендов не видели, вдруг проводилось собрание акционеров, и на свет рождался протокол об избрании нового состава Совета директоров или нового директора. Новый Совет приходил на предприятие, выкидывал со своих мест членов старого Совета и начинал править на свое усмотрение. Старые директора бежали в милицию, над ними там смеялись и предлагали обратиться в Арбитражный суд, они обращались, суд выносил решения в их пользу, и теперь уже старые директора победоносно входили на предприятие в сопровождении судебных приставов-исполнителей. Новый Совет оспаривал решение арбитража, в ход шли подделки и похищения документов, угрозы, погромы, потом стали случаться убийства. Каждое явление силовых структур сопровождалось разбитыми стеклами, покрушенной мебелью, позже стало сопровождаться стрельбой…