— Дым и пепел встают, как кресты…

Спят мои друзья, спят и ничего не подозревают. Досыпает страна свои последние мирные часы. Пробуждение будет кошмарным, а кому-то уже никогда не проснуться. И начнется иной отсчет времени. Все, что сейчас, будет называться “до войны”.

— Колос в цвет янтаря, успеем ли? Нет, выходит, мы зря сеяли…

Спит моя Оля. Сергей скорее всего прав. Она наверняка в нашем округе. Дай-то бог, чтобы не на самой границе, где-нибудь в Бресте или Гродно! Дай-то бог, чтобы миновали ее первые бомбы и не выскочила она в чем мать родила под гусеницы танков и очереди мотоциклистов. Для нее тоже пойдет другой отсчет времени, и все наши встречи, и эти дни и ночи тоже будут “до войны”.

— И любовь не для нас, верно ведь? Что важнее сейчас? Ненависть!

— Не спится, товарищ командир?

Незаметно подошел часовой. Он стоит, опершись на винтовку, и смотрит на меня.

— Какую-то страшную песню вы поете. Я давно уже слушаю. И поете как-то странно. Пару строчек споете и молчите. Потом еще две-три строчки…

— Ты, Кравчук, никому про эту песню не рассказывай. Хорошо?

— Хорошо. А почему?

— Это новая песня. Я ее еще только сочиняю. Ты расскажешь, ребята будут просить: спой, а она еще не готова.

— Так вот вы их как сочиняете! А мы все спорим, как это у вас получается. А оно вон как.

— И так тоже.

Я спрыгиваю на землю и смотрю на восток. Небо уже светлеет. Скоро там появится розовая полоска зари. А с другой стороны, словно навстречу ей, потянутся тяжелые машины с черными крестами на крыльях.

Оставляю гитару у палатки и иду к штабу. В штабной палатке дежурит капитан Свиридов.

— Разреши прикурить? — прошу я и киваю на радиостанцию. — Что слышно?

— А ничего не слышно, Андрей. Тишина, — и помолчав, добавляет: — Мертвая тишина.

Странно. В это время должна идти директива в войска о приведении в полную боевую готовность. Впрочем, может быть, не так уж она сейчас и нужна. Наша-то дивизия уже в полной боевой, возможно, и другие также.

— А что наш “вероятный противник” говорит?

— А тоже ничего, — недоуменно пожимает плечами Свиридов. — Молчит во всех диапазонах. Я специально крутил. Обычно трещат без умолку, а сегодня как языков лишились.

— Странно.

— Действительно странно, — соглашается Свиридов.

Докуриваю папиросу и смотрю на часы. Три двадцать. Сейчас они, наверное, запускают моторы. Иду к своей палатке и присаживаюсь так, чтобы видеть штабную.

Три тридцать пять. Все. Они уже в воздухе. Началось. Но все по-прежнему тихо. Мне хочется вскочить и заорать: “Подъем! Тревога! По машинам!” Но этого делать нельзя. Я смотрю на штабную палатку. Капитан Свиридов неподвижно сидит возле рации. Если бы я с ним не разговаривал несколько минут назад, подумал бы, что он спит.

Три сорок пять. По-прежнему все спокойно. Встаю и начинаю ходить вдоль линейки палаток. Повернувшись в очередной раз к штабной палатке, вижу, как Свиридов что-то слушает, натянув наушники. Я замираю.

Из штабной палатки выскакивает дневальный и бежит к ближайшей сосне.

Бам! Бам! Бам!

Несутся в ночи звуки колокола громкого боя. Откуда его раздобыл Жучков?

Из командирской палатки выбегают, застегивая на бегу гимнастерки, Лосев с Жучковым.

Бам! Бам! Бам!

Я врываюсь в свою палатку и хватаю комбинезон со шлемофоном, лежащие в изголовье.

— Подъем, мужики! Тревога!

Ребята быстро одеваются и ворчат:

— На тебе, в воскресенье, чуть свет, не срамши, по тревоге поднимают…

Дневальный бежит вдоль линейки.

— Комэски, командиры звеньев — в штаб!

Мы бежим к самолетам. Я с ходу выбиваю из-под шасси колодки, вскакиваю на плоскость и открываю фонарь. Через пару минут прибегает Букин.

— Настроиться на первую боевую частоту!

Сергей вопросительно смотрит на меня.

— Похоже, началось, Андрюха, — говорит он.

— Да, похоже на то, — соглашаюсь я.

Еще через несколько минут слышим крик Волкова:

— Вторая эскадрилья! Ко мне!

Мы быстро собираемся.

— Немцы, не объявляя войны, нарушили границу и крупными силами вторглись на нашу территорию. В воздухе в разных направлениях движутся большие группы их самолетов. По неуточненным сведениям приграничные части и города уже подверглись бомбардировке. Нам объявлена готовность номер один. Находиться у самолетов, запуск моторов по зеленой ракете.

Он замолкает, но, прежде чем вернуться в штаб, тихо говорит:

— Как думаете, мужики, это провокация или… — Он нерешительно замолкает.

— Или, — за всех отвечаю я.

Он внимательно смотрит на меня.

— Что ж, тогда что положено кому, пусть каждый совершит.

Он резко поворачивается и бежит в штаб. Напряженно тянутся минуты. Крошкин десятый раз обходит вокруг “Яка”, проверяет управление, залезает в кабину…

Снова бежит Волков и машет нам рукой, собирая к себе.

— Квадрат 4Г, на высоте пять тысяч перехватить большую группу бомбардировщиков. Идем курсом 190 на высоте пять пятьсот…

Над летным полем взлетает зеленая ракета. Быстро вскакиваю в кабину.

— От винта!

Мотор, чихнув, взревывает. Меняю обороты: все в порядке. Показываю Крошкину большой палец и задвигаю фонарь.

— Первая эскадрилья! На взлет! — слышу в наушниках голос майора Жучкова.

Еще немного погодя:

— Вторая эскадрилья! На взлет!

Выруливаю на полосу. По ней уже разбегается первое звено. Заруливаю на старт. Вперед выкатывается Букин с ведомым. Вот они пошли. Выжидаю, пока отнесет пыль, и толкаю сектор газа. “Як” легко отрывается от земли, и мы идем за первой парой.

Вот он — первый боевой вылет! Мир кончился, начинается война.

Им даже не надо крестов на могилы,

Сойдут и на крыльях кресты.

В.Высоцкий

Весь полк — в воздухе. На стоянках остались два “Яка”: начальника штаба и батальонного комиссара Федорова, его вчера вызвали в Минск. Нас ведет сам Лосев. Полк идет строем “пеленга”. Наша эскадрилья — чуть сзади и левее первой.

Десять минут… пятнадцать… Внизу все спокойно. Страна еще спит. Наша армада идет так высоко, что гул шестидесяти шести моторов никого не беспокоит.

Замечаю движение на горизонте.

— “Сохатые”! Я — шестьдесят пятый. Четвертой — прикрывать, следить за верхней полусферой. Первая, вторая, третья! За мной! Атакуем!