– Мне ехать надо.

– Куда тебе ехать? Оставайся с нами. Еще пограбят в пути.

Подумал. Поглядел. Прикинул на глаз.

Деревенька на бугре – Божья проталина.

Речка понизу – журчание тихое.

Сосняк с березняком.

Бабы боталами звенели. Ребятишки бултыхи считали. Мужики небо подпирали.

Чем плохо?

– И то, – сказал. – Тут стану жить.

Которая приглянется, и та твоя.

И полез из возка.

– Матушка! – завопили потешно. – Да ты никак мужик?!

А он их по уху: шмяк-шмяк...

5

Горох Капустин сын Редькин – по должности дурак – был смышлен, как бес, и тем только спасался.

Многие промышляли при царском дворе, не он один, но те почета добивались, чинов с наградами, мухами залипали в обманчивом меду, а он только лапки макал в сладкую сытость, а брюшком не лез, дураком прикидывался в меру.

Те, что прикидывались не в меру, ходили пред царем в великом подозрении и участи своей не обошли.

Царь выглядывал во всяком лукавое умышление, и пожар лютости возгорался без пощады.

Место было – гнездо змиево. Каждый жалил каждого и яд пускал без задержки: сегодня – ты, завтра –тебя. А царь жалил всех.

Был он зол, капризен и привередлив, в гневе испускал пену, словно конь на бегу, внезапный любил наскок, нежданную казнь, зевал на обычное пролитие крови и зрелища любил потешные – от скуки дней и изуверства натуры.

Травил спускным медведем, поливал кипящим вином, палил свечой бороды, метал с моста в реку, из царской руки поучал железом – всё несыть.

Взяли монаха праведного чина, на бочку посадили с порохом: "Ты ангел. Подобает тебе на небо взлететь".

И взорвали.

Погнали бояр на пыточный двор, на прогулку-ознакомление, и посреди мук-стонов-пламени спросил царь злодеев-кромешников, угрозу тая в голосе: "Ну, кто из бояр нам крамолит? Из кого жилу тянуть?"

Пальцем повел по кругу.

Бояре слабели от жути и похохатывали через силу, кромешники примеривались привычно, каким путем мучить, а царь восторгался, вида не выказывая, струнка дрожала внутри от вечного парения похоти.

Подмять под себя слабого и покорного, взять, насладиться, отбросить за ненужностью: самая она власть-сласть.

– Увы мне, грешному! – вопил при народе и лбом бился об пол. – Ох мне, скверному! Горе мне, окаянному!..

А глазом уже шнырял по лицам, новую искал измену:

– Бешеная собака! Злобесный умышлитель! Паче кала смердяй!.. В воду его!

Топили народ в пруду без счета-количества, рыбы жирели от обильной пищи, отменно вкусные и к царскому столу пригодные, а царь ел – нахваливал, бояре ели – давились.

Сегодня ты ешь, завтра – тебя.

А когда перебирали людишек по-простому, без затей, на Поганой луже, – из пищалей отделывали или ручным усечением, – обижался по-детски, будто обносили его подарком, гневался на слуг за скудное кровопролитие: "Всё самому приходится, всё самому...", но изжаривали на сковороде бояр-переметчиков, заживо и целиком – тишел, мягчел, одаривал щедротами кого ни попадя.

Горох Капустин сын Редькин всё перенес и выжил на удивление многим.

Беду проносило мимо, ядром возле уха.

Пугало – не убивало.

Дураком прикидывался в меру, пузырем трещал – трук да бздрук, но привыкли к его пердятине, как к звону кружек за столом, к стону мучеников на дыбе, и удовольствия от этого не получали.

Заелись, сволочи!

Остарел. Обабился. Наел подбородки. Провис пузом. Мешками под глазами набряк. Посекся морщинами. Замызганным подолом мёл по полу.

Неряха-растеряха.

Чашу поднесли с умыслом, от батюшки-царя – известного отравителя: царю как откажешь?

Трещал без пузыря с того зелья, трещал и подпрыгивал, подпрыгивал и снова трещал, как изнутри разрывало, а эти верещали вокруг до одури, сам царь скакал в маске-харе, задирая голенастые ноги, за царем заскакали и другие.

Старый, знатный, в битвах посеченный воевода не пожелал с хамьем в маске плясать, с гневом отшвырнул прочь: плеснули в лицо жирными щами с огня, ножом полоснули поперек горла. А кто полоснул – неясно: все в харях.

Кровь исходила на капустные ошметки.

Шут кишкою трещал.

Трещал и плакал от обиды старый пуганый шут в бабьем заношенном сарафане, Капсирка тузил Матросилку, Лгало задирал Подлыгалу, карла Страхулет блевал от ужаса на боярские сапоги, а бояре пинались в ответ яростно и неприметно.

Скакали вокруг упыри-перевертыши – рогатые, пучеглазые, оскаленные, с вывернутыми носами-губами: волчьи глаза проблескивали в щелочках харь, как нож в худых ножнах.

Встали. Запыхались. Посбрасывали маски наземь.

Хари харями…

Ослабел кишкой с той поры, по нужде и без нужды испражнялся в сарафан, и прозвище ему пошло по хоромам – Воняло.

– Поезжай-ка ты прочь, – повелел царь. – Уж больно вонлив.

Грамоту выдал на дорогу...

6

Горох Капустин сын Редькин по прозвищу Воняло вышел поутру из избы и встал на крыльце для обозрения окрестностей.

Обступала его Талица, глазастая окнами. Шумели вокруг леса, нерв остужая. Выжурчивала под бугром речка, ковром выстилаясь.

Принимай и владей.

Народа на улице не было, в дурь с утра ударились по привычке, только малоумный старик Бывалыч сидел на чурбаке и рыбу удил из колодца, обстоятельно и всерьез.

Наживлял червяка, поплевывал на него для верности, закидывал аккуратно и каменел в терпении.

Клевало у него не часто, леску утягивало до дна, но ловились одни лягушки, мшистые и пучеглазые, которых укладывал на припеке.

Все по деревне дурака валяли, один он делом занимался, лягушек сушил на зиму.

Еда не еда, а запас нужен.

– Эти, – проговаривал под нос. – Дурни. Придут – напросятся.

Горох Капустин сын Редькин шагал к нему босолапый и враспояску, ступни зарывая в прогретый песок, осматривал на ходу хмуро и подозрительно. Батюшка-царь брал по молодости на постель, в первом цвете возраста, и спал потом долго, натешившись, а шевелиться под боком не велел до света дня.

С того и привык вставать поздно.

С того и бывал по утрам хмур и раздражителен.

– Клюет? – спросил зло, как задирался.

– Клюнет, – ответил малоумный и головы не повернул. – Садись давай. Корма запасай.

Охнуло и зевнуло поверху, зевнуло и снова охнуло, как пластом обвалилось. Весной. В овраге. Подмытое снеговыми водами.