– Эй! – пощурился на него жердяй. – Как он узнал, что там понаписано? Кругом – без грамоты.

– Да не мутят тебя размышления твои. Я на что?

Помолчали.

– Всё ему прочитал?

– В выдержках.

– Экий ты.

– Экий я.

Этот ногами поболтал, тот ножичком поковырял.

– Куда хоть бежал? – спросил с интересом.

– Тебе на что?

– Сгодится при случае.

– На север, мой друг, на север. Где реки на ночь текут. Где птицы райские, гамаюн да финик. Туманы по осени, травы густы, земля домовита. Доброухание чудное, а не злосмрадная воня.

– Понятно, – сказал тот. – Крестопреступник ты и изменник. К врагу утёк. Тайну унес. Поруху нанёс. Так и отметим в хрониках.

– Кто отмечать-то будет?

– Я теперь. Кто еще?

Опять переглянулись.

– Как вообще?

– Вообще хорошо. Дурака нового поставили. Медлив умом да языком заиклив.

– Распоряжается?

– А то нет. Не спрашивает, откуда взять, говорит только – чтобы было. Погноил, потравил, на ветер пустил без счета. Шумом шумит и хапом хапает.

– Хозяин куда смотрит?

– Сказано тебе: на девку-дуравку. Красу непомерную. Он ей: "Так, мол, и так..." А она: "Ну давайтя". Сразу на кухню: воробьев жарить, михирь подымать.

Еще посидели, еще поглядели.

– Зачем ему прочитал? За язык тянули?

– Время наше, – сказал с пня, – как отметится? Думал об этом?

– Как было, так и отметится. После нас не будет нас, а память останется.

– Не согласен. Ни-ни! От прежних нет хроник, – так они хороши будут?

– Это не они хороши, – сказал жердяй. – Это мы грамотные.

– Вот-вот. Грамотные – ты да я. Мы с тобой такие летописи понапишем – потомки корчиться будут. От стыда-зависти.

– Это уж ты один. Мое только не тронь.

– Да я переписал, – сказал тот. – Долго ли? У тебя было, к примеру: "По отцовскому обычаю навел он поганых на нашу землю", а я переправил: "Наследовал пот отца своего". Красиво и непонятно.

Вздохнули от огорчения.

– Ты сумасшедший, – сказал тот. – Любимцем был. У стремени ездил. Воротись – заступлюсь.

Только ногой болтнул:

– Был киселек, да съеден.

– Воротись! – заблажил с тоской. – Лучше мы с тобою, чем эти! Ты только вслушайся! Обещало Поганкин, Смердюня Хапун, Невежа Таскай, Упырь Полоумов – на подходе! Хочешь, чтобы они правили? Влиять будем! Умягчать и отвращать! Ходу им не дадим!

А жердяй – туманно:

– Горести дымные не терпев, тепла не видати.

Поглядели друг на друга, попечалились.

– Я ведь к тебе по делу.

– Знаю.

– И что?

– Нету у меня. В дороге утерял.

Глаза отвел.

– Пошли со мной, – без надежды позвал этот. – Где птицы райские, гамаюн-финик.

– Пошли со мной, – без надежды позвал тот, с лица неприметен. – Сон без печали. Постели мягки. Еды – завались. Дурак ты!

– Дурак, – согласился. – Надо же кому-то быть дураком.

– Кому-то надо...

И ножичком ковырнул.

18

Разодрались кусты.

Протрещал валежник.

Вывалились на поляну стражники, потные от старательных усилий, приволокли Филю Ослабыша, негаданный свой полон.

Был он мятый, корявый, всклокоченный, весь в смоляных натёках, диким воротил глазом – леший, лесовик, полночный бес. Задирал голову к небу, кадыком дергал, но кричать уже не кричал: горло перехватило узлом.

Встали. Утвердились. Ждали приказаний. Только кабаненок всхрюкивал жалобно, прижатый к Филиной груди.

Сказал человек на пне, как по-писаному, никому в разумение:

– Исчадие ехидново, – сказал. – Ненавидение твое в дно сердца вкоренилось. Изгордился паче естества. Всякообразные злобы на нас изливаешь. Я теперь нарушу тебя. Будет тебе жить.

– Ясное дело, – подтвердил жердяй.

Ножичком отмахнул. Стража за куст ушла. Филю на поляне оставила.

– Лучше я, чем другой, – сказал извинительно.

Жердяй головой кивнул.

– Я лучше, – уперся тот, будто с ним спорили. – Тебе всё одно, а я в доверие войду. Дело наше продолжу.

– Наше? – переспросил.

– Наше. Если все убежим, кто останется?

– Смердюня Хапун. Невежа Таскай. Упырь Полоумов.

Дрогнули оба.

Поглядели на Филю.

Стоял смирно, таращился пуганно, но чесать кабаненка не забывал, а тот кряхтел сладко, пузо подставлял, глаза закатывал.

Глядели – дотошно и придирчиво, разговаривали негромко.

– Ты кто есть? Говори сейчас же.

– Имя мне, – отвечал жердяй, – Незамай Махотка – пахарь, Сосун Первушка – нищий, Ведёрка Иван – бочар, Головастик Кузьма – бобыль, Дунин Филя – торговый человек, Пирог сын Оладьин – попов сын.

– За всех не перестрадаешь, – сказал тот.

– Куда там, – сказал этот.

А Филя почесал щеку, ногтем сколупнул натёк.

Помолчали.

– Ну так что?

– Нет у меня. Упрятал по дороге.

Ножичком ковырнул в сердцах, поломал тычок:

– Глупец! Чего ты хочешь? Две летописи? Две истории? Запутаем потомков! Туманом отуманим!

– Не запутаем, – сказал жердяй. – Не глупее нас.

– Да твоя история – ужасы, войны, полоны с пожарами: "...встал род на род и воевать начали сами на ся..." Людям хочется доброго, милого, теплого прошлого, чтобы пример брать, – кто тебе поверит?

– Не для того писано.

– А для чего? Будущее туманно, настоящее невыносимо, – что ж ты их прошлого лишаешь?

Выдохнули оба.

– Жалко мне тебя, – сказал тот с чувством. – Родился ты не ко времени.

– Да я может всегда не ко времени. Что же тогда, вовсе не жить? "Аще Бог с нами, никто же на ны..."

И улыбнулся грустно.

Тот поулыбался в ответ, хлопнул негромко в ладоши.

Пришла стража. Рукава засучила. Вырвала из рук кабаненка. Завалила Филю на спину, лицом к небу. Ногой придавила.

– Это чего? – забеспокоился жердяй.

– Это мы ему глаза будем вынимать, – пояснил по-простому. – Потом другому. Потом всем. Пока летопись не отдашь.