Король был волен (и это приветствовалось и поощрялось) выражать свое возмущение: «Гнев короля неопровержим, как и гнев Божий; их можно даже не разделять». Но свою ярость помазаннику Божьему надлежало проявлять как точное и пропорциональное отражение гнева Господнего. То же самое относилось и к Божьей милости; справедливость при отправлении правосудия предусматривала проявление милости. Равно как и королевская жестокость, милость также превозносилась. Когда Филипп II Французский в 1214 г. разгромил своих врагов в Бовине, неподалеку от Лилля, он не стал предавать смертной казни тех, кто был обвинен в государственной измене и участвовал в восстании, как того требовали римское право и французский обычай. Его королевский биограф, льстец и панегирист Гийом Бретонский пишет о проявленной Филиппом милости к своим пленникам и восхваляет его удивительное всепрощение и сострадание. Конечно, подобные акты снисходительности могли превозноситься не меньше, чем публичные казни; часто в этих случаях монархами двигали политические или пропагандистские соображения. Королю было выгодно, если его боялись; но заслужить любовь и уважение — это тоже дорогого стоило и являлось источником немалого политического капитала. Папа Климент IV в 1265 г., после подавления восстания баронов, в письме Генриху III посоветовал следующее: «Всепрощение и милость привлекут на твою сторону людей и заставят народ полюбить тебя больше, нежели наказание, поскольку жажда мести насыщает единиц, но вызывает ненависть у многих».

Заступничество за женщин являлось еще одним проявлением послабления королевского гнева. Самый известный пример такого вмешательства — дело о жителях Кале, о чем в ярких и кровавых хрониках пишет Фруассар, описывая начальный этап Столетней войны. В 1346 г. Эдуард III осадил и взял Кале, город на северо-востоке Франции. Закаленный в боях, удачливый и весьма суровый воитель, Эдуард хотел устроить общую резню горожан в назидание любым другим городам, которые могли в будущем оказать сопротивление англичанам. Военный совет отговаривал его от такого шага, напоминая о событиях более чем вековой давности. Имелась в виду осада Рочестера королем Иоанном Безземельным. И здесь Эдуарда III предупредили, что с англичанами могут поступить точно так же, окажись они в руках французов: мало ли как в дальнейшем сложится ход войны. Эдуарда удалось умиротворить, но частично: за то, что пощаду получило большинство, он потребовал принести в жертву меньшинство; на казнь жители должны были сами выдвинуть шесть человек из своего числа. Зазвонили колокола, созывая население Кале на общее собрание. Шесть добровольцев из правящей элиты города, в том числе самый богатый человек, Эстас де Сен-Пьер, вызвались принести себя в жертву для умиротворения разгневанного английского короля. Раздетые до нижнего белья и связанные веревкой за шеи, они выступили из города навстречу Эдуарду. Приблизившись, они опустились на колени, моля монарха о пощаде. Эдуард, однако, был тверд и велел отрубить им головы. Тогда вмешалась его супруга, Филиппа Эно. Она сжалилась над несчастными и, невзирая на беременность, бросилась к ногам супруга и принялась молить о милости к ним во имя своей любви. Король, естественно, уступил, и узники были освобождены. Этот эпизод не навредил репутации Эдуарда III как беспощадного правителя: его ярые сторонники позаботились об этом. Но какой бы поучительной ни выглядела эта история о милости, проявленной королем, она была отнюдь не типичной: один военачальник, из жалости позволивший вражескому гарнизону уйти, лишился головы. Подобные меры не поощряли сдержанности к врагу на поле битвы.

В своем повествовании о Кале Фруассар неоднократно подчеркивает, как сильно был разгневан король Эдуард потерями своего войска при осаде этого города; таким образом, его гнев был и оправдан, и понятен. Господь Ветхого Завета являет множество примеров, из которых мы видим, как суровое возмездие обращалось на благо людей. А поскольку короли и лорды представляли власть, ниспосланную Богом, общество полагалось на справедливость своих правителей, понимая, как показал в своем исследовании Ричард Бартон, «что они могли воспылать праведным гневом, если их положению или находящимся под их опекой территориям что-то угрожало», и те, кто сопротивлялся власти, «рассматривались как грешники, заслуживающие наказания». Такое понимание имеет под собой недвусмысленный военный подтекст; отсюда совсем короткий шаг до изуверств на поле брани, на которые подталкивали своих солдат средневековые военачальники. Проявление гнева и жестокости принималось как выражение иерархии власти, оно «закреплялось» за воюющими и отрицалось для трудящихся; низшие сословия опирались на более высокие и доверяли им орудовать «мечом» правосудия, а не «вилами».

Удержание масс в подчинении — вот одна из задач, стоявших перед правителем, а поддержание мира среди знати — другая материя, причем гораздо более тонкая. Среди представителей высших слоев общества обращение к жестокости было привычным делом при разрешении любого спора, и по своим масштабам оно выходило за рамки обычных преступления и наказания. Всегда существовала опасность того, что споры из выяснения личных отношений перерастут в длительную междоусобную вражду. В своем знаменитом труде «Феодальное общество» / Feudal Society (1940) Марк Блок рассуждает о том, что люди средневекового общества были подвержены воздействию «неукротимых сил». Живя в такой «близости с природой», они почти не могли ею управлять. «При всем развитии общественных отношений действовала некая атмосфера примитивного подчинения неукротимым силам, неослабевающих физических контрастов»; эпидемии, голод и «непрекращающиеся акты насилия» приводили к состоянию «перманентной опасности».

Неудивительно, что на фоне такой нестабильной ситуации власти предержащие при всяком удобном случае использовали свои возможности, чтобы силой повлиять на ход событий. Литература того периода была под стать эпохе; произведения вроде французской эпической поэмы о Рауле де Камбре были весьма «кровожадны», в них все пропитано междоусобной борьбой; как правило почти все действующие лица погибали. Единственным камнем преткновения анархии насилия оставалась королевская власть, которая пыталась обуздать аристократическую агрессию, действуя не из альтруистических побуждений, а из соображений самосохранения. Как проницательно отметил Ричард Каупер: «Когда лорды всех уровней, а также горожане брали в руки оружие и собирались воедино, чтобы выразить накипевшее недовольство, долгая традиция соблюдения прав частных лиц, подкрепленная характером рыцарства, лоб в лоб сталкивалась с развивающейся теорией государственной власти, переданной монарху ради всеобщего благоденствия».

Поедание пленников

Когда общество столь часто пребывало в лихорадочном и шатком состоянии, спровоцировать тот или иной инцидент было нетрудно. Источником многих кровавых вспышек на междоусобной почве являлось генеалогическое древо. Большинство семей определяли себя через прямое кровное родство и имущественные правоотношения и составляли многочисленные семейные группы, расширяемые посредством частых повторных браков. Если один член такого обширного семейства вступал в какой-нибудь спор, то соответствующая семейная группа втягивалась в запутанный конфликт. Вспыльчивые юнцы (на которых, кстати, и лежит ответственность за большинство актов насилия и преступлений на этой почве), действуя в порыве гнева, часто служили причиной дальнейшего разгорания спора и перерастания его в непримиримую вражду. Зачастую они действовали по воле циничных семейных старожилов, а последние намеренно «раздували огонь», предвидя для себя политическую или материальную выгоду.