Меж тем наступило лето, и в наш город приехал цирк Медрано. Его полосатый, украшенный флагами разных стран шатер вырос на автостоянке стадиона Блюмфилд. Часть стоянки отгородили барьерами, и оттуда, из-за караванов, в которых жили артисты, раздавалось конское ржание, рычание тигров и всякие другие непривычные уху городского жителя звуки.

Прибытие цирка вызвало живейшую реакцию кавалеров. «Семья Джеминелли», «династия Варгос», «кульбит», «антраша» — неведомые мне раньше имена и термины так и сыпались из их уст. Признаться, никогда раньше не приходилось мне видеть кавалеров в такой ажитации, и я решил сходить в цирк.

Площадь перед цирком была усеяна киосками и лотками. Сияли трубы духового оркестра, под звуки вальсов кружились в небе воздушные змеи и разноцветные баллоны. Голубой дым поднимался от жаровен, полоскались на ветру флажки. У палатки, торгующей сладкой ватой и леденцами, жонглер подкидывал в воздух бутылки с колой, люди сновали от лотка к лотку, толпились вокруг киосков. Мелькали клоуны, какие-то актеры на ходулях. Все это хаотическое движение по мере приближения к шапито приобретало некую упорядоченность, образуя очередь в кассы. Потолкавшись вокруг ларьков, я, благо Аптекаря не было рядом, купил себе большой стакан колы и гамбургер. Ни колу, ни гамбургер в присутствии Аптекаря не то что есть, упоминать было нельзя, ибо в его глазах эти вкусные вещи были гастрономическим хамством, а хамство как таковое он почитал одним из семи смертных грехов, но, по счастью, его здесь не было, и я, с наслаждением откусив здоровенный кусок сочной котлеты, стал двигаться к кассе.

— Ах! — В голову мне вцепилась чья-то рука.

Действительно «Ах!» — пробиваясь сквозь толпу, я чуть не снес девицу из тех, что на ходулях, и она, чтобы не упасть, схватилась за мои волосы. Я исхитрился взглянуть наверх. Лицо у нее было перепуганное, и даже под гримом было видно, что она побледнела.

— Ой, простите, — пробормотал я с набитым ртом.

Девица отпустила мои волосы.

— Это вы простите! — жалобно пискнула она. — Здесь столько народу, что упасть по правилам невозможно.

Она выпрямилась, поправляя рыжий парик.

— Слушай, будь другом, подними шляпу, а то мне самой никак.

Я осмотрелся. У моих ног лежала зеленая шляпа.

— Ваша? — подал ей шляпу.

Девица нахлобучила ее на рыжий парик и зашагала дальше. А я повернулся к ней спиной и продолжил путь к кассе.

— Эй, приятель!

Я обернулся.

— Держи! — прямо мне в нос угодил цветок.

Девица расхохоталась, махнула мне рукой и зашагала дальше. Цветок я подбирать не стал. Вообще, что это за манера — швырять в незнакомых людей цветами? Протиснувшись к кассе, я купил билет и через несколько минут проник внутрь шатра, до отказа забитого визжащими детьми и их родителями.

Было душно. На небольшой арене суетились два клоуна: длинный, в капоте и коротких зеленых штанах, и маленький толстячок в желтом балахоне, с длинными растрепанными волосами и красным шариком на носу. Коротышка растягивал рот, длинный тыкал в него пальцем, они заливались натужным смехом, а глаза у них были пустые и безразличные, как у безработных, сидящих в скверике на площади Генерала де Голля. Посреди арены, свесив большую голову с закрытыми глазами, стояла тощая белая лошадь. «Каждый, кто хочет, может сфотографироваться на этом скакуне!» — надрывался длинный. «Три доллара, снимок в конце представления!» — вторил толстяк. Я дожевал гамбургер, допил колу и купил у продавца пакет попкорна.

Тем временем на арену вышел человек в красном, расшитом галунами и блестками мундире, что-то шепнул клоунам, и те, прихватив лошадь, скрылись за кулисами. Погас свет, и луч прожектора выбил из груди стоящего в центре арены человека сноп искр.

— Мы начинаем! — Человек взмахнул рукой. — Маэстро, марш!

Пять музыкантов, сидящих над выходом из-за кулис, грянули марш, и на арену вслед за теткой с большой палкой в руках вышли этак двадцать женщин разного возраста, одетых в купальники. Они поднимали руки и ноги, тетка отбивала палкой ритм. Затем выскочили мужчины и тоже стали делать ногами. Мое поднятое вверх колой и гамбургером настроение начало стремительно падать. Не надо было обладать особенной наблюдательностью, чтобы увидеть, что улыбки этих людей фальшивые, что большинству уже немало лет, что женщинам вместо купальников было бы лучше надеть длинные платья, — короче, зрелище оказалось настолько жалким, что смотреть на него было стыдно. Я стал озираться по сторонам и вдруг заметил Аптекаря.

Он сидел, подавшись вперед, вытянув шею, и по щекам его текли слезы. Аптекарь, всегда спокойный, ироничный Аптекарь, плакал. На арене жонглеры сменили гимнастов, фокусники — дрессированных собачек, а он сидел, не шевелясь, не отрывая взгляда от арены, изредка поднося к лицу сплетенные пальцы, и слезы лились из его глаз. Все это представление было одной сплошной халтурой, клянусь вам, и фокусники, и клоуны, и лошади, а он сидел неподвижно, молитвенно сложив руки и вытянув шею. Его бледное лицо с удивленно приподнятыми бровями и сложенными куриной гузкой губами порой покачивалось из стороны в сторону, как султан на голове у трусившей по кругу лошади, и, когда луч прожектора, сопровождавший эту неспешную трусцу, падал в зал, на его щеках блестели влажные полосы.

Когда представление закончилось, я быстро прошмыгнул к выходу. Купил мороженое. Народ расходился. Я осторожно заглянул внутрь. Зал почти опустел. Аптекарь продолжал сидеть, уставившись невидящими глазами на арену. И вдруг мне стало неловко, будто я увидел то, что видеть не полагается. Я повернулся и побежал домой.

Прошло несколько дней. Все утро Аптекарь обучал меня разным способам возгонки.

— Ладно, — взглянув на часы, сказал он. — На сегодня хватит. Вероника! Повесь на дверь объявление, что после полудня аптека закрыта. Если что-то срочное, пусть звонят по мобильному. — Мобильник Аптекарь терпеть не мог, но чувство долга побеждало в нем отвращение к аппарату, который, как он любил говорить, лишает нас последних иллюзий свободы. — Переоденься. — Он повернулся ко мне. — Кукольник устраивает для Михаль праздник.

Как-то Аптекарь показал мне старую, еще черно-белую фотографию.

— Мы все были в нее немножко влюблены.

— И вы тоже?

Сама мысль о том, что Аптекарь был в кого-то влюблен, показалась мне дикой, и я уставился на тонкую, со слегка запрокинутой назад головой девушку в черном, обтягивающем высокую грудь свитере. Девушка насмешливо улыбалась, и на ее лице лежала тень от черных, вьющихся крупными кольцами волос.

— Мы все были в нее немножко влюблены, — повторил Аптекарь, — и ходили за ней стайкой прирученных волчат. Наша легкая, как молодое вино, влюбленность ее смешила, и она дурачилась, командовала нами, играя роль вожака стаи. Но потом невесть откуда появился этот рыжий бездомный волк-одиночка со своим нехитрым реквизитом. Они взглянули друг на друга, и нам стало ясно, что это навсегда, потому что у волков по-другому не бывает. Вскоре они исчезли — перекладная актерская жизнь, — и повстречались мы через много лет здесь, когда из рыжего клоуна он превратился не в белого — никогда рыжий не может стать белым, — в седого.