– И ведь не соврала, – подытожил Костин, – она медсестра, а бабка ее народ лечила.

Я потянулась к бутылке с водой.

– Судя по интерьеру дома и по конфетам, которые Молоканова мне предложила, она не нуждается.

Рамкин, который смотрел в ноутбук, захихикал.

Костин нахмурился.

– Не знаю, что тебя развеселило, но лучше сиди тихо. Ты не проверил Татьяну как положено. Представь, что могло бы произойти, не вылей Лампа чай в окно.

– Вот вы тут на меня наехали, заклевали ястребами за то, что я старуху сумасшедшей считал, – заявил Захар, – Костин до сих пор злится. А я, между прочим, обратил внимание на одну странность! Сказать какую?

– Говори уж, наконец! – поторопил Володя.

– Молоканова начала работать в двадцать один год! – объявил компьютерщик.

– И что? – спросила я. – Окончила школу в семнадцать, плюс пять лет института. На последнем курсе устроилась куда-то.

– Да нет, – пробормотал Костин, – ты невнимательно слушала Захара. У нее всего-то медучилище. И в те годы дети в основном получали семилетнее образование.

– В городах, – подчеркнул Рамкин, – а на селе обязательной семилетку собирались сделать к началу сороковых. Но из-за войны не успели. Сельские дети сидели за партой кто пять, а кто и четыре года. Только в пятидесятых деревенские ребята стали учиться столько же лет, сколько и городские. Татьяна жила в Московской области. Но получила аттестат за восьмилетку. Как ей это удалось? Вам не странно?

– Что в этом необычного? – спросила я.

Костин направился к кофемашине.

– Сделай мне капучино, – попросила я.

– Ты его никогда в офисе не пьешь, говоришь, что он тут плохой, – удивился Вовка.

– У нас дома кофеварка сломалась, – объяснила я, – мастер только сегодня придет.

– Почему мне кажется удивительным, что деревенская девочка окончила восьмилетку? – продолжил прерванный разговор Захар. – Война недавно окончилась. Многие мужчины на фронте погибли, да и женщины тоже. Кто остался в селе? Совсем маленькие ребятишки, глубокие старики, инвалиды, очень больные люди. Потом вернулись фронтовики, многие были ранены. Мы уже знаем, что Татьяна отучилась восемь классов. Но Молоканова не москвичка, она колхозница. По идее, сельские дети в те годы должны были сидеть за партой семь лет. Но кто тогда станет страну кормить? Кому заниматься хозяйством? Старикам, инвалидам? Крепких здоровых мужиков было мало. Поэтому двенадцати-тринадцатилетние дети с тяпкой на поле работали, в коровниках пахали. Четыре-пять лет за партой просидели, и хватит им. Да, это нарушение закона об обязательном всеобщем образовании, но в деревнях до середины шестидесятых на обучение детей смотрели сквозь пальцы. А Молоканова? У нее на руках аттестат об окончании восьмилетки, она поступила в медучилище. Сколько тогда длилось обучение на фельдшера? Я не знаю. Но сейчас, если у тебя восьмилетка за плечами, на это необходимо три года и шесть месяцев. Ну навряд ли в пятидесятых дольше готовили средний медперсонал. Пусть для ровного счета четыре года. Путем простого сложения получаем цифру восемнадцать. В этом возрасте Татьяна должна была пойти работать. Сидеть дома, ничего не делая, она не могла. В то время не работать разрешали только беременным, да и то на короткий срок, и инвалидам в колясках. Но Молоканова появляется в больнице только в двадцать один год. Почему? Есть ответ?

– Нет, – хором ответили мы с Костиным.

– А у меня есть предположение, – прищурился Захар. – Она родила ребенка! Поэтому и сидела дома!

– И где ребенок? – задала я резонный вопрос. – Сам недавно говорил: она в загс не ходила, детей не имеет.

– Это по документам, – кинулся в бой Захар, – а что на самом деле было, никто не знает!

– Младенца должны были зарегистрировать, – напомнила я.

– Она могла его кому-то отдать, – стоял на своем Рамкин.

– Но тогда юная мать никак не могла просидеть дома три года, – подключился к беседе Костин, – нет ребенка – нет декрета.

– Мама моя говорила, что в пятидесятые годы давали два месяца и еще три за свой счет, – протянула я.

– Я уверен, что прав! – отрезал Рамкин. – У нее есть ребенок! Она его родила лет в восемнадцать.

– Лампа! У нас дома два мастера, – закричала Киса, когда я вошла в холл.

Я удивилась.

– Зачем столько на одну кофемашину?

– Второй рулонку вешает, – объяснила девочка.

Я вздохнула.

– Жаба вернулся!

– Нет, пришел дедушка, – пояснила Киса, – его зовут Какуан Какуанович.

Я постаралась не расхохотаться.

– Спасибо, солнышко. Ты уже сделала уроки?

– Да, – запрыгала Киса.

– Стих наизусть не задали учить? – с надеждой осведомилась я.

– Не-а! – еще сильнее обрадовалась девочка. – Буду смотреть, как люди работают.

Я поспешила в столовую и увидела замечательное зрелище.

Около окна стоял дедуля лет этак двухсот с виду. Ростом он был чуть ниже меня, а меня никогда не возьмут в модели. Но в отличие от госпожи Романовой, которой велики все джинсы, старик, похоже, носил пятьдесят шестой размер. Более всего он походил на колобка, весь круглый, лицо почти полностью скрывала лопатообразная длинная борода весьма странного вида. Ее окончание было фиолетового оттенка, справа шла полоса синего, а слева красного цвета. Первое, что пришло мне в голову: дедуля пошел в салон, чтобы постричься, а его уговорили на окрашивание бороды. Я еще раз окинула взглядом мастера. Ну нет, он совершенно не похож на модника. Брюки старые, непонятно когда и где купленные, свитер – их ближайший родственник.

– Добрый вечер, – неожиданно звонко закричал пенсионер, – я прибыл по вызову.

– Спасибо, – сказала я.

– Каталог посмотрим? – предложил дед.

– Нет, да, – сказали мы с Кисой одновременно, потом девочка повторила: – Да.

– Нет, – возразила я, – хотим самую обычную рулонку, белую.

– У матросов нет вопросов, – гаркнул дедок, положил на стол альбом, – здесь сто сорок восемь вариантов рулонок.

– Просто белую, – повторила я, полагая, что мастер меня не понял.

– Так я не черный каталог показываю, – удивился дедуля.

– Нам нужна просто белая рулонка, – настаивала я, – не важно, какого цвета прейскурант.

Дед склонил голову набок.

– В альбоме даны образцы тех жалюзи, которые вам нужны. Смотрите. Открываю. Первая страница. Пять моделей. Молочный. Жемчужный. Снежный. Антарктический. Арктический. Вторая…

– Сколько их тут? – оторопела я.

– Вариантов? – уточнил дедуля. – Уже сказал, сто сорок восемь.