Ее тело ослабло, в животе что-то трепетало. Между ног было влажно (эта часть ее тела была особенно полная). Сосание напоминало истечение кровью, подумала она, и ей вспомнились накрытые стеклянными банками пиявки на спине женщины и оставленные стеклом идеально округлые следы. Он рывком передвинулся выше и какое-то мгновение боролся с ее юбкой. Потом всунул в нее палец, затем два и теперь очень торопился, был почти вне себя. Ей подумалось, не похоже ли это на то, как если бы он водил пальцем в горлышке узкой скользкой банки. Ноготь зацепил кожу, и она вздрогнула, но он, кажется, не заметил этого. А теперь это был уже не палец, а нечто другое (она никогда не произносила этого слова вслух), и она поняла, что скоро все закончится.

Она вытянула шею, чтобы посмотреть в окно в изголовье тахты. На крыше соседнего дома неподвижно сидела большая птица. Мужчина закончил, как всегда конвульсивно содрогнувшись и слегка икнув. И когда он отстранился, она почувствовала, как из нее сочится влага, небольшое количество жидкости вытекло на бедро. Она смотрела на него, сидевшего на краю кровати, на его бледное потрясенное лицо. Потом он застегнул змейку брюк и завязал шнурки.

У нее не было для него никакого нежного слова, и она сама не хотела никаких слов. Когда он встал, то сказал только: «Никому не рассказывай, чем мы тут занимались».

Будто она собиралась рассказывать.

Сидя на скамье, Линда начала дрожать от этого воспоминания, которое не приходило уже многие годы, пока слова мессы — утешающие и вселяющие надежду — не успокоили ее. Это был не ее поступок, говорила она себе. И он не разрушил ее жизнь. Жизнь была чем-то большим, нежели детские шалости, детские победы. Жизнь — это работа, любовь к другому человеку, рождение детей; жизнь — это Винсент, Маркус, Мария. Но как только Линда подумала о Марии, она снова начала дрожать. С точки зрения матери, эпизод был непростительным и ужасающим. Стоило ей представить на тахте Марию, и ее охватывала ярость. Рядом с Линдой по проходу гуськом медленно шли люди, некоторые бросая взгляды в ее сторону. Месса закончилась, а она этого не заметила.

Линда сделала долгий вдох и медленно выдохнула. Винсент был противоядием от воспоминаний. Не потеряла ли она эту защиту теперь, без него? И почему возник этот постыдный образ — через столько лет?

Линда вернулась в номер, нуждаясь в еде и чашке чая, но увидела, что вспыхивает сигнал поступившего сообщения. Не снимая плаща, она присела на край кровати и принялась составлять вопросы и подбирать возможные ответы: «Как прошла твоя дискуссия? Ужин? Ты уверен? Как ты думаешь, другие не будут возражать?» Но когда она прослушала сообщение, то услышала, что это был не Томас, а Дэвид, любовник Маркуса, который просил перезвонить, как только она придет. От ощущения близости беды, которая могла случиться с Маркусом, она запаниковала, дважды набирала неправильный номер, произнося при этом «черт», прежде чем набрать правильно. Сколько ее не было в гостинице? Час? Два?

— Маркуса задержали за вождение в нетрезвом виде, — сказал любовник ее сына безо всякого вступления.

Линда вся подалась вперед, словно не расслышала.

— Когда?

— Сегодня, рано утром. Примерно в пять утра.

Она инстинктивно глянула на часы. Они ждали двенадцать часов, прежде чем сообщить ей.

— И еще была авария, — добавил Дэвид.

— О Боже, — только и могла произнести Линда. — Он ранен?

— Он довольно сильно разбил колено. Ему делали рентген. Сказали, что он повредил какую-то связку.

— Кто-то еще ранен? — быстро спросила Линда, охваченная ужасом от возможного ответа.

— Нет.

Линда вздохнула с облегчением. Подумать только, она только что молилась за Маркуса.

— Он там? Я могу с ним поговорить?

Нельзя было заблуждаться по поводу паузы на другом конце. Она представила, как Дэвид — одного с Маркусом роста, но коренастее; рыжеватые волосы и бледные глаза; какие-то расплывчатые очертания, хотя одежда всегда прекрасно сшита — стоит на кухне в их квартире в Бруклине. Или он с ее сыном в спальне?

— Миссис Фэллон, — произнес Дэвид (даже после неоднократных просьб он не мог заставить себя называть ее Линдой; еще Дэвид сказал, что не может читать поэзию и надеется, что она не обижается), — я полагаю, нам с Маркусом нужно самим уладить это дело.

Линда, которой дали от ворот поворот, промолчала.

— Конечно, — тут же поправился Дэвид, смягчая удар, — если с коленом будет что-то серьезное, я сразу позвоню.

На удивление, Линда не возмутилась больше того, чем уже была возмущена.

— И я думаю, — проговорил Дэвид после еще одной паузы, — я думаю, нам нужно обсудить возможность того, чтобы Маркус прошел реабилитацию.

— Реабилитацию? Ты имеешь в виду, что он был пьян? Это действительно необходимо?

— Боюсь, что да. Маркус пьет уже много дней. Вчера вечером он пропустил мой концерт. Он отключился и не просыпался, пока я не пришел домой. Мы крепко поскандалили, и он ушел. Потом позвонил мне утром из тюрьмы в Нашуе.

— Нашуя? В Нью-Хэмпшире? Что он там делал?

— Не уверен, знает ли это он сам.

«О Маркус, — подумала Линда. — Мой бедный, бедный Маркус!» Она уже видела его пьяным раньше, в День благодарения, потом на Рождество, но тогда она до конца не поняла. Или просто отказывалась видеть очевидное?

— Ты думаешь об интервенции? Так, кажется, это называется?

— Полагаю, в этом не будет необходимости, — твердо сказал Дэвид: очевидно, он уже обдумывал этот вариант. — По крайней мере, я надеюсь, что не будет. Ему просто нужно встряхнуться. А в Нашуе его хорошо встряхнули. Он очень напуган.

— Ты знаешь какое-нибудь место?

— Я не уверен. Мне нужно позвонить в пару мест. Мне сказали, что лучше всего в Братлборо[11].

Линда вздрогнула от ужаса, представив сына в лечебнице. Она сжала губы. Если все настолько плохо, как сказал Дэвид… А так оно, конечно, и было; Маркус попал в аварию — какое еще требуется доказательство?

— Я бы очень хотела поговорить с Маркусом, — повторила она.

— Он спит. Ему что-то дали в больнице.

— Понимаю. — Линда вздохнула, чтобы сдержать гнев. Неестественно было отлучать мать от ребенка. Хотя, честно говоря, Маркус вряд ли был ребенком.

— Если все так плохо, как ты говоришь, то, должно быть, последние месяцы были для тебя трудными, — обронила Линда, стараясь быть великодушной.

— Я люблю его.

Это заявление было слишком смелым — как если бы человек голым шел по улице. Смерть Винсента освободила Маркуса. Через месяц он сообщил матери и сестре, что является гомосексуалистом. Через год нашел Дэвида.