— Группенсекс? — деловито уточнила писательница.

— Нет, — подумав, сказал Саша. — Группенсекс — это ведь когда все со всеми? — спросил он.

Писательница кивнула.

— А здесь трахались все одновременно, но каждый только со своей девушкой. Любовь! — Саша назидательно поднял указательный палец.

— Поразительно! — восхитилась старушка. — То есть акт совместный и индивидуальный одновременно. А если бы вы попробовали поменять партнера? — усложнила она ситуационную задачу.

— А если бы вы попробовали поменять партнера, то могли и в глаз получить, — уточнил Саша, приложив к глазу кулак.

— Поразительно, — шептала писательница, вся уйдя в работу.

На улице Саша с наслаждением вдохнул ночной туман, пьянящий ароматическими присадками высокооктановых сортов бензина. Он открыл дверцу автомобиля. На сиденье водителя дремал человек в белой чалме.

— Извините, — сказал Саша и удивленно оглядел машину, так похожую на Ленину.

— Это ты? Садись, — проснулся человек в чалме, оказавшийся Леней. — Ну, ты марафонец, — добавил он, взглянув на часы. — Совсем себя не жалеешь.

— Ты знаешь, кто это был? — спросил Саша.

— Кто?

— Виктория Трайдент, — торжественно сказал Саша.

— Кто это? — не сразу сообразил Леня. — Писательница, что ли?

— Ну да! — заржал Саша.

— И ты? С ней? Трахался? — восхитился Леня.

— Нет, конечно, — не смог солгать Александр. — Мы разговаривали. Она очень интересовалась, что я думаю о ее романах.

— Она столько денег небось за них получает, что в гробу она видала, что ты там думаешь о ее творчестве. Серьезно, о чем разговор был, если не секрет?

— Она сейчас новый роман пишет, там действие в России происходит.

— Ну? — нетерпеливо подстегнул Леня.

— Ну и ей нужно было просто посоветоваться с кем-нибудь, знающим Россию.

— И чего ты ей мог рассказывать про Россию четыре часа? — недоуменно пожал плечами Леня.

— Вспомнил, как мы в колхоз ездили, ну и…

— Оклеветал родину, — констатировал Леонид. — Она тебя подпоила и, угрожая стриптизом, заставила клеветать. Или ты это делал за деньги? Где они? — Леня попытался свободной рукой пошарить у друга за пазухой.

Тот захихикал от щекотки.

— Иди ты, — отбился он наконец от руки, — ничего я не клеветал, а даже… приукрасил. Хотя стыдно было, — вздохнул Саша. — Я взглянул на нас ее глазами: дикари, питекантропы. На тоталитаризм сослался, мудила, как будто это чего-то оправдывает. У нас и тоталитаризм был…

— Был? — невинно спросил Леня.

— Был, есть, какая разница… только потому, что мы уроды-в-жопе-ноги, и все у нас наоборот, шиворот-навыворот.

Алкоголь начал ослаблять свое гипнотическое действие, приукрашивающее действительность, и проявилась усталость от напряженного интеллектуального общения с очень умной женщиной.

— Клеветал, — неожиданно обиделся Саша и патетически воскликнул: — Россию невозможно оклеветать!

— Это еще почему? — весело спросил Леня.

Он любил это состояние друга, когда из того выходил хмель, тогда Саша словно подключался к Логосу и начинал опрокидывать привычные понятия, потрясать основы и прорицать. У Лени тоже случались подключения, но они были бледным подобием апокалиптических озарений Александра. Возможно, сказывалось то, что Лене даже в сильном подпитии удавалось сохранять холодную голову, а это для проникновения в горние сферы совершенно не годится. Логика с откровениями никогда не бывает в ладу. Поэтому даже после большой пьянки Леня почти не опрокидывал привычных понятий, очень слабо потрясал основы и совсем не прорицал. Но все равно и для него душа, освобождающаяся ранним утром из алкогольного плена, была словно энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, который знает ответы на все вопросы бытия.

Это хрустальное состояние души друзья называли «Есть такая вещь — „Пять часов утра“».

— Так почему Россию невозможно оклеветать? — спросил Леня, толкнув засыпающего Александра.

— Что? — не понял тот спросонок. — Где мы едем? Строгино, что ли? — спросил Саша, увидев в предрассветном тумане баржи.

— Ага, — подтвердил Леня, — сейчас искупнемся в теплых водах Курчатника и по пивку, а?

Саша тяжело вздохнул, поняв, что Москва только промелькнула во сне, а он по-прежнему за границей, и все плохо, и первая попытка жениться на иностранке, как первый блин, вышла комом.

— Россию невозможно оклеветать, — скучным голосом хорошо оплачиваемого политтехнолога сказал он, — потому что какую гадость про нее ни скажешь, все скорее всего окажется правдой, а чаще — еще мерзее и подлее, чем можно себе представить. Ни одного светлого пятна.

— Ну да? — недоверчиво спросил Леня. — Так уж и ни одного?

— Назови любое событие — и обязательно найдутся какие-нибудь неизвестные страницы истории, которые расскажут такую правду о нем, что хоть стой, хоть падай. Сколько мы всего узнали про революцию, про войну?

— Какую войну? — спросил Леня, который не терпел приблизительности, особенно в такой важной теме, как клевета на родину.

— Все равно какую, — безразлично махнул рукой Саша.

— Нет, ну о последней войне мы все-таки кое-что знаем, — попытался хоть как-нибудь возразить Леня.

— Что? — искренне удивился Александр. — Что ты знаешь? Ты знаешь, из-за чего она началась? — издевательски спросил он. — Кто там с кем воевал? Или ты хочешь сказать, что знаешь, чем она закончилась? Это мы потом узнаем из газет, в рубрике «Неизвестные страницы истории».

— Да вся наша история состоит из неизвестных страниц! Ая думаю, — произнес Леня, осененный догадкой, — я думаю, что эти неизвестные страницы становятся известными тоже не случайно, а по чьей-то воле.

— Это по чьей же? — спросил Саша.

— А черт его знает, — пожал плечами Леня. — Ты думаешь, только в России такая история, с изнанкой? Да любую историю копни — тоже дерьма хватает, и тоже не сразу оно всплывает. Я не понимаю только, на хрена сообщать, если до этого скрывали?

— Замысел, — зловеще сказал Саша.

— Какой еще замысел? — с усмешкой спросил Леня.

— Не какой, а чей? Я ничего тебе доказывать не буду, потому что сам не до конца уверен, но есть, например, одна история, у которой нет неизвестных страниц. В принципе. Наглухо.

— Что это за история?

— Библию читал? — спросил Саша.

— Ах, ты вон о чем, — рассмеялся Леня, — но это же…

Он хотел сказать, что это в общем-то, строго говоря, не совсем история, но подумал: «Апочему, собственно, не история — вон сколько людей, и не самых плохих, верят, и наша мораль, в хорошем смысле этого слова, вся оттуда…» Леня посмотрел на друга: тот сидел, обессиленный ночным процессом, когда его половая энергия, не находя выхода, превращалась в духовную, и этот процесс, судя по всему, еще не закончился.