Дорогая Диана.

Очень мило с твоей стороны беспокоиться о Мин. С огорчением вынуждена тебе сообщить, что до выздоровления еще далеко. Я очень тревожусь о ней. Она быстро утомляется, почти ничего не ест и выглядит просто ужасно. Тем не менее доктор Халлэм уверяет меня, что для девушки в ее возрасте это обычная вещь и что со временем, Бог даст, она станет прежней.

Еще до того как пришло твое письмо, я начала подозревать, что между вами что-то произошло. Правда, Мин ничего не сказала мне о причинах вашей ссоры, да это и не мое дело. Конечно, жаль, что так случилось, особенно после того, как вы с ней столько лет так дружили.

Но пару дней назад я получила одно письмо. Сказать по правде, после этого все мысли о Мин вылетели у меня из головы. Не могу тебе сказать, насколько шокирована я была, прочитав его. Поскольку оно касается тебя, я решила пересказать тебе его содержание — тогда ты по крайней мере будешь знать, что говорят за твоей спиной.

Некая миссис Стадли-Хедлэм, которую я в жизни своей не видела, но у которой, насколько я знаю, ты останавливалась, когда ездила на вечеринку к Джонсонам, настолько «потрясена и шокирована» (это ее собственные слова) твоим поведением, что, обсудив это с Дафной Джонсон, сочла необходимым написать мне. По ее словам, она решилась на это, поскольку у нее сложилось впечатление, что твои родители либо умерли, либо живут за границей. Она пишет, что ты до такой степени бесстыдно флиртовала с ее дорогим другом, лордом Болингброком, что он назвал тебя «похотливой вертушкой самого низкого пошиба», и миссис Стадли-Хедлэм пришлось дать ему слово, что ноги твоей больше не будет в ее доме — в особенности если сам он в то время будет там гостить.

Кроме этого, она пишет, что ты пыталась соблазнить Хью Анстея, что у вас было тайное свидание и что, по свидетельству слуг, он провел ночь в твоей комнате. До этого злополучного уикенда я считала, что Хью ухаживает за Мин. Думаю, я не сильно ошибусь, если предположу, что это и стало причиной вашей ссоры. Как я уже сказала, меня это не касается, так что не будем об этом говорить.

Вся эта история настолько дурно пахнет… и так отличается от того, какой я тебя помню, что поначалу я даже решила, что произошла какая-то ошибка… что она имеет в виду кого-то еще. Но дальше в твой адрес прозвучало обвинение настолько чудовищное, что я едва могла в это поверить. Признаюсь, я подумала даже, что эта женщина явно не в своем уме. Она заявила, что твои наглые попытки соблазнить одного молодого человека, так же гостившего в ее доме, толкнули его жену на самоубийство. Естественно, я была очень расстроена, Диана, ведь я знала тебя с детства и любила как собственную дочь. Мысль о том, что кто-то говорит о тебе подобные вещи, была настолько невыносима, что я решилась навести справки. Представь себе мое горе, когда я позвонила в лондонскую клинику и мне сообщили, что миссис Протеро действительно находится у них на излечении после попытки самоубийства. А после того как я осторожно порасспрашивала своих знакомых, с огорчением была вынуждена признаться себе, что миссис Стадли-Хедлэм говорила правду.

Все это, конечно, сплетни, а я знаю, как вы, молодежь, относитесь — и, возможно, вполне справедливо — к тому вреду, который они способны принести. Но, увы, людям не запретишь говорить, а репутация человека — это как раз то, что о нем говорят. Может быть, ты ставишь себя выше людских разговоров. Однако умоляю тебя — в случае, если в них нет ни слова правды, сделай все, чтобы обелить себя. Если ты сможешь убедить меня, что эти… прости мой несколько старомодный взгляд, но я вообще старомодна… эти ужасные обвинения не имеют под собой основания, я сделаю все, чтобы тебе помочь.

С нетерпением жду от тебя письма.

По-прежнему твой верный друг

Элизабет Бартоломью.

Я прочитала это письмо раз… другой… Что было дальше, не помню. По-моему, я закричала. Я была зла… так зла, как ни разу в жизни. Убила бы их, если бы это было в моих силах!

Как она могла?! Как могла леди Барт написать мне такое письмо?! Сейчас я ненавидела ее. Мне хотелось ударить ее… причинить ей такую же боль, как она причинила мне.

Итак, леди Барт, значившая для меня больше, чем мои собственные родители, которую я любила и уважала, отказалась от меня. Ее письмо дышало холодом. Каждая фраза в нем говорила о том, что она поверила миссис Стадли-Хедлэм. Она писала, что продолжает считать меня другом… но я не верила этому. С этого дня я перестала для нее существовать.

Маленькие, украшенные эмалью часы, стоявшие на столике возле моей постели, — подарок леди Барт — пробили девять. У меня промелькнула лихорадочная мысль разбить заодно и часы, но я отбросила ее, решив, что это глупо и к тому же отдает дешевой мелодрамой. Мимо двери гулко протопали ноги — обитательницы колледжа спешили на обед. Только теперь я почувствовала, что замерзла как собака. К тому же у меня пересохло в горле. А вот есть не хотелось совершенно. Я зажгла газовую плитку и поставила чайник, решив сварить себе кофе. Потом еще раз перечитала письмо.

После этого мне пришло в голову позвонить Каролине Протеро. Как-то раз я заехала в больницу, куда ее поместили. Имею ли я право просить ее об этом? Не будет ли это жестоко по отношению к Каролине — писать совершенно чужому человеку, касаясь таких интимных подробностей ее супружеской жизни, о которых не всегда рассказывают даже близкой подруге? Остыв немного, я постепенно начала понимать, что если хочу добиться справедливости, то действовать нужно с величайшей осмотрительностью. К тому же через пару минут должен был начаться семинар. Пропустить его я просто не имела права, хотя голова у меня раскалывалась от боли. Да и вообще для меня же было лучше заняться чем-то другим.

Пять дней пролетели быстро — я слушала лекции, ходила на семинары и даже написала вполне приличное эссе о творчестве Джона Донна. Побывала в кино — одна из моих приятельниц предложила посмотреть Войну и мир. Ездила в Крайстчерч — на вечер с коктейлями и в театр Шелдона — на поэтический утренник. Пообедала с Питером Холденби в Митре. Кстати, Питер был единственным мужчиной в Оксфорде, а может быть, и вообще, который мне действительно нравился. Он посвятил себя изучению истории Средних веков, к тому же был довольно красив. Особенно хороши были большие синие глаза с длинными ресницами и шапка вьющихся волос. Худощавый и не слишком высокий, Питер казался очень хрупким. Этим он в основном был обязан своей походке — высоко вскинув голову и оттопырив локти, Питер к тому же по балетному выворачивал ноги, словно солист в Лебедином озере. Он предпочитал шелковые рубашки, а ботинки ему шили на заказ в Лондоне. Он прекрасно играл на рояле и обожал возиться в саду. Мне нравилось проводить с ним время — с Питером всегда было весело, он знал кучу интересных вещей, он был добр и к тому же любил красивые вещи.

Дважды он приглашал меня провести уикенд с его родителями. Отец Питера был епископом — один из тех скучноватых, немногословных людей, которых никогда почему-то не замечают, — а мать, неизвестно почему решившая, что брак со священнослужителем вознес ее на недосягаемую высоту, буквально из кожи лезла вон, чтобы доказать, что она достойна этого. Несмотря на возраст, непомерную тучность и скверный характер, она сохранила еще остатки былой красоты — той самой, что унаследовал ее сын — только, в отличие от него, была особой властной и напрочь лишенной каких-либо эмоций.