Но ты стоишь здесь, за первым рядом труб внутри органа. И вынимаешь трубу из виндлады. Ты чувствуешь олово всей кожей. Тебе даже кажется, будто олово прозрачно, как кожа, и это не так уж странно: эту оловянную трубу можно носить глубоко внутри, она будет петь твоим голосом, ты скорее ощутишь, чем услышишь, слабый гул и шорох металла, и в этом нет ничего удивительного.

Вот ты держишь ее в руке, труба на верхнем конце расширяется в виде воронки, ты поднимаешь ее к свету.

Своим смутным поблескиванием она как бы притягивает свет. И в ответ светится сама.

Как будто труба органа плыла над Зундом. Летела над Эльсинором под ровным небом навстречу плоской равнине, все ниже и ниже, и, быть может, снова над водой, теперь уже над заливом, и потом над устьем Траве, и должна была еще раз взмыть высоко в воздух перед грядой холмов возле Штюльпе.

Она застывает над холмами в нимбе света. И теперь, плывя в низину, в медленном полете она начинает звучать и за рекою Вакениц замирает в воздухе, все еще звуча. Ветер уносит с собой обрывок этой музыки вверх по реке Вакениц, к Ратцебургским озерам.

— Господин органист! — кричит Пагендарм снизу, из среднего нефа.

— Не кричи, долговязый, нет больше громогласных: Даниэль Эрих уехал в Гюстров, Лейдинг — в Брауншвейг, собор пуст до самых сводов, никто не заполнит его больше литою тяжестью своих речей.

Слова эти сказаны поверх органного регистра. Труба снова вставлена на место, в верхней клавиатуре органа.

— Ты, Якоб, не сможешь заполнить своим голосом весь собор, твои легкие слитком слабы. — И это сказано тихо. Но, выходя из корпуса органа под сводчатой дверью, мастер добавляет: — Зато как зорки твои глаза, совсем арабские, под тяжелым лбом и жестким вихром волос.

И, спускаясь вниз по лестнице, поет на ноте «до»: «Гряди…» И дальше на ноте «до», перекрывая партию баса: «Гряди». И теперь перевести дыхание и пропеть дальше: «С Ливана». И на полтона ниже, на ноте «си», и снова на ноте «до»: «Невесто».

— Господин органист! — кричит Пагендарм.

И, как всегда, мастер сходит с Ливана, вниз по каменистому склону, овцы толпятся у его колен; и когда остается лишь сделать последний шаг, он поет: «С Ливана невесто».

— В чем дело, cantore[16]? — И это сказано тихо.

Пагендарм в такт последним шагам:

— Брунс из Шлезвига, о коем вас известили. Он здесь.

— У своего дяди?

— В писании сказано, что надо сперва показаться первосвященникам, так он мне объяснил.

— Стало быть, нам?

Спросивший ждет ответа, но Пагендарм лишь отступает в сторону: тогда он направляется прямо к боковому порталу.

Вот и Брунс, ему шестнадцать лет. Николаус Брунс, обученный игре на альте и на скрипке, волосы чуть длиннее, чем надо. Стоит под низким порталом, не входит внутрь, все стоит. Не поклонился.

— Да, сейчас. — Надо медленно поднять голову. — Николаус Брунс. Слушаю тебя.

— Господин органист соблаговолит.

— Да?

— Мой дядя, городской музыкант, писал в Шлезвиг отцу, что господин органист согласился.

— Он согласился. — Проходит мимо него вниз по ступеням. — Иди за мной.

Стало быть, Брунс. Он тоже сошел с Ливана. И все эти молодые люди тоже оттуда? Да нет. Лейдинг не таков. И Даниэль Эрих тоже не таков, он хочет взойти на гору Ливанскую и, может быть, уже взошел: там, в своем Гюстрове.

Свет мчится навстречу прямо по улице. Ближе к нему, к этому свету; он точно таков же, как тот, шведский свет, который гнался за мною, когда я бежал сюда, к югу, в туманный край. Бежал за реку Эйдер, за моря, за излучины Траве, за холмы Штюльпе.

— Там у вас тоже гуляет туман?

Он говорит: «Да», этот Брунс. Если бы он был родом из Эльсинора, он тоже ответил бы: «Да». И был бы прав. Но он вовсе не из Эльсинора. Оттуда не приезжает никто. Расскажи, что там у вас в Шлезвиге. Как это бывает, когда в разрыве тумана вдруг виден свет над рекою Шлей. Не правда ли, целый столп света? Над туманом. И вода сначала черна.

— Господин органист соблаговолит.

Да, он соблаговолит. Ты хочешь играть на органе? Будет дозволено. Завтра, мой юный господин Брунс. Якоб отведет тебя сейчас к господину городскому музыканту. Скажи ему: завтра. С самого утра.

Теперь прямо к дому органиста. Вверх по крытой лестнице. Пробарабанить привет в дверь Айны Маргареты. Горница наверху, в пристройке. Бумага. И длинным гусиным пером написать через весь лист: «Господь, не пущу тебе, аще не благословиши мене, a’ 7. Basso con 2 Violini: Tenore con tre Viole de gambe. Di D. B. H.»[17].

А переписчики обычно заменяют так: «A Dieterico Buxtehude»[18]. Наверное, так почетнее?

И должен ли я ныне сказать — моя жизнь прошла, жизнь моя больше не в счет?

Согласен: она прошла, жизнь моя больше не в счет.

Тебе завещаю ее: она прошла.

Тебе завещаю ее, она больше не в счет.

Так сказано мною.

И я беру слова мои обратно.

Мало ли что бывает сказано.

Он будет играть у меня первую скрипку, этот Брунс. У него совсем детский бас, слегка похожий на хрюканье. Или партию альта, когда Пагендарм будет петь свое протяжное «благословиши». Аще не благословиши мене. Якоб Пагендарм будет петь слова Иакова. Посмотрим, как скрипка этого Брунса будет вести свою мелодию сначала выше, потом ниже тенора, медленно нисходя с Ливана.

И беседуют тенор и бас: «Что ти имя есть?» И скрипка неизменно вплетает свой голос или плывет над ними, и наконец Якоб ответит: «Иаков». И бас говорит: «Не прозовется имя твое Иаков». А Иаков: «Не пущу тебе!» И вот уже альты поют благословение, возвышаясь над человеческими голосами. За которыми следуют скрипки. Теперь окончена беседа, начинается всеобщая хвала, alleluja tutti.

Свет подступает прямо к окну, просовывает в комнату руки, кладет их на подоконник. И отрывает их снова, отворачивается, уходит. Поднимается выше.

Далеко позади, над бухтой, — бледное свеченье. Я знаю, это не свет, а отсвет. Как эхо: там, на просторе, над бухтой. Как в Эльсиноре, оно угасает. Вначале слышны флейты и серебристые терции, затем глухие звуки гедакта и крумгорна, затем лишь звонкий и чистый гемсгорн[19] и под самый конец: ветер над Зундом.

О, я слышу его, все громче и громче. Но я не могу подойти, подступить к берегу. Увидеть его моими глазами; они не такие усталые, какими