— Реб Авром-Герш, — раздаются просительные голоса, — когда вы наконец сможете переговорить со мной? Всего несколько слов. Время не терпит. Горит! Горит!

Приказчики, молодые люди в укороченных сюртуках и с карандашом за ухом, стараются сами разобраться с теми клиентами, что помельче.

— Старик занят, — твердят они. — Мы сами решим ваш вопрос.

Но мелкие торговцы рвутся к хозяину.

— Зачем мне идти к хвосту, если я могу пойти к голове? — говорят они.

Время от времени какой-нибудь иногородний еврей-торговец вспоминал, что он в спешке забыл сказать кадиш[34]по покойным родителям, и прямо на складе, среди груды товаров, стряхивая с рук сухую пыль, читал кадиш в присутствии миньяна, спешно составленного из торговцев, приказчиков и самого хозяина. Евреи нетерпеливо бормотали «аминь», торопясь вернуться к торговле. Приказчики ворчали про себя, что их отвлекают молитвами от дела и мешают мерить и упаковывать товары. Но вслух они этого говорить не решались, потому что сам реб Авром-Герш всегда откладывал книги, когда собирали миньян для чтения кадиша. Он быстро омывал руки и громко отвечал «аминь». Только бухгалтер Гольдлуст, еврей с ермолкой на голове, позволял себе открыто негодовать и, мешая еврейский язык с немецким, ругать чтецов кадиша:

— Слушайте, — сердился он на этих евреев, — торговый склад вам не хасидская молельня. Ах вы, местечковые провинциалы..

Дома у реб Аврома-Герша всегда было полным полно чужих людей. Встречались тут и еврейские комиссионеры из Литвы, и русские евреи-купцы. Они сотнями съезжались в Лодзь, чтобы подешевле закупить товары, которые они потом развозили по всей необъятной России, до самых границ с Китаем и Персией. Они одевались в короткие сюртуки. Их бороды были подстрижены, а то и совсем сбриты. Эти пришельцы не были особенно набожны. Они пропускали молитвы, благословения. Иной раз могли даже ездить в субботу. Они не любили польских евреев с их длинными лапсердаками, с их маленькими шапочками, с их тягучим языком и набожностью, так же как польские евреи терпеть их не могли, считали выкрестами, свиньями, еретиками, в которых не осталось ничего еврейского. Но торговать они, тем не менее, друг с другом торговали. Гостиниц в Лодзи почти не было, только постоялые дворы. По большей части коммивояжеры останавливались у местных еврейских торговцев, столовались и ночевали у них.

За обедом у реб Аврома-Герша теперь всегда сидело много чужих. Евреев в жестких шляпах, уплетавших за обе щеки жирных жареных польских гусей и сладкую фаршированную рыбу, какой в Литве не попробуешь. Из уважения к хозяину они совершали омовение рук перед едой, бормотали благословения, макали хлеб в соль и даже произносили за трапезой какие-то слова Торы. В основном это были цитаты из Танаха[35], который они знали вдоль и поперек. Куда охотнее они говорили о торговле, о России, о нравах русских купцов. Рассказывали истории про всякие дальние города, людей, обычаи. По ночам по всем комнатам расставлялись кушетки, на которых спали гости.

Реб Авром-Герш изо всех сил старался уберечь сыновей от этих чужаков и еретиков, уберечь своих мальчиков не только от их историй, но и от их слов Торы, с позволения сказать. Он отправлял их из-за стола как можно раньше. Янкев-Бунем уходил к своим игрушкам, к своим ножичкам, мешочкам и прочей ерунде, от которой он никак не мог отвязаться, хотя уже изучал Гемору. Симха-Меер сидел, навострив уши, как заяц, и радостно ловил каждое слово, каждую историю, каждое событие, произошедшее в дальних, чужих и таких манящих краях и городах.

— Симха, — окликал его отец одним только именем Пшисхинского ребе, — иди учиться, не ленись!

Но Симха-Меер не торопился уйти из-за стола. Он находил разные поводы и отговорки. На это он был мастер. Он шел на все, чтобы убедить отца позволить ему хотя бы еще немного побыть с этими прибывшими издалека чужаками. К тому же он без ведома отца водил гостей по городу, показывал им путь к разным улицам, рынкам, магазинам, купцам. За это чудаки благодарно щипали его за щеку и давали полтинник, а то и целый рубль. А еще они убеждали его получить образование, чтобы выйти в люди.

— Только «просвещение», — убеждали они его, — слышишь, парень!

До мальчишки не сразу дошло значение этого трудного русского слова, но он понял, что это что-то хорошее, и запомнил его.

Он частенько заходил и в контору отца, хотя отец строго-настрого запретил ему переступать ее порог. Под различными предлогами он снова и снова являлся туда и намекал приказчикам, что не стоит сообщать отцу о его приходе. Реб Авром-Герш велел своим работникам не пускать Симху-Меера в контору, а гнать его в хедер, но Симха-Меер упрашивал их не доносить на него отцу, и они скрывали его, пряча за тюками с товаром. Сидя среди тюков, он читал наклеенные на них фабричные этикетки. Он срывал пломбы, осматривал образцы товаров, их окраску, прислушиваясь к шуму торговли, к восклицаниям покупателей, которые подчистую сметали товар, расхватывали его, как горячие пирожки, как турецкий хлеб с изюмом.

Когда отца не было в конторе, Симха-Меер забирался в его огороженную конторку, заглядывал в толстые торговые книги, подробно расспрашивал обо всех делах бухгалтера Гольдлуста, приставал с вопросами к приказчикам. Все ему надо было знать, до всего дойти. С огромной завистью и ревностью смотрел он на взрослых, которым не надо было ходить в хедер, которые были свободны и могли делать что хотят и когда хотят. Как молодой петушок, он все разведывал, все высматривал своими плутоватыми глазами, всюду совал свой длинный нос. Взгляд его казался мягким, но на самом деле он смотрел на все и всех жестко, упрямо и недоверчиво.

— Этот мальчишка меня с ума сведет своими вопросами, — сердито говорит бухгалтер Гольдлуст на своем полуеврейском, полунемецком языке. Его раздражает, что малец лезет в бухгалтерские книги.

— Он растет безбожником, — бормочут приказчики, поджав губы. — Ну что это такое?!

Симху-Меера их замечания мало волнуют. Он абсолютно уверен, что, когда он станет большим, он всех их обойдет и тоже будет сидеть, как отец, за отдельной, огороженной конторкой. Но на голове его не будет ермолки. Нет, он будет сидеть с непокрытой головой, как немецкие торговцы, конторы которых напротив, на той стороне улицы Петроковской. Кроме того, он не будет пускать к себе всяких лавочников, как отец. Люди будут снимать шапки, обращаясь к нему с просьбой, а разговаривать он будет по-немецки.

В просторной столовой дома реб Хаима Алтера, владельца мастерской по производству женских платков, светло и тепло.