— Если бы ты спросил, я бы тебе сказала. Как я могла тебе не сказать? Но поскольку ты не спросил, теперь тебе придется самому обо всем узнавать. Ты сказал мне, что хотел поговорить со мной о чем-то. Я предположила, что ты будешь говорить о своей любви к Лили, о том, что ты не переставал любить ее. Что ты…

— Но я любил.

— Можешь теперь не оправдываться. Мне тебя больше не жалко. Ты меня обидел. Ах, Конрад, почему ты не мог довериться мне?

Она встала, чтобы уйти.

— Джозефин, — сказал я, — я хочу еще поговорить о ней, — не об этом, о других вещах. Сядьте, пожалуйста.

— Нет, извини, не могу. До свидания.

Она, как и ее муж накануне, не стала ждать, пока я провожу ее до двери.

Как только мать Лили ушла, в моей голове будто что-то щелкнуло. Я снова получил доступ ко всем своим прошлым переживаниям, в очередной раз осознав, что на самом деле сделали с Лили, — а это осознание пришло через понимание того, что сделали с не рожденным ею ребенком. К тому же ребенок мог быть моим, и это предположение лишь усилило переживания, хотя в любом случае я бы их не избежал. Было совершено отвратительное, чудовищное преступление, половина которого — неудавшаяся, испорченная половина — пришлась на меня. Я оказался воплощением провала, ведь было задумано полное прекращение моей жизни — нечто совершенное в своем роде, нечто такое, что я уже много раз представлял себе. Смерть. Точка. Мои переживания вернулись ко мне, однако не сделались упорядоченнее. Они обрушились на меня грязным водопадом, в котором все перемешалось: твердые предметы, руки и головы падали, ударяя меня по голове и рукам. На меня как будто разом вывалилось содержимое братской могилы. Распотрошенное и расчлененное в морге тело Лили также было частью этого омерзительного потока. Грязь человеческая. Самый тяжелый удар я получил, когда о мою голову стукнулась голова младенца. Даже если это был не мой ребенок, я взял на себя ответственность за него. Я очень хорошо помнил свои чувства в течение тех шести недель, когда у Лили однажды случилась задержка. Мы уезжали в отпуск (в Нью-Йорк), и Лили испытывала сильный стресс. Когда у меня появилось время спокойно поразмышлять об этом, я понял, что стресс как раз и мог быть первой причиной задержки. Но в то время мои чувства можно было выразить только такими словами: Если она беременна, то, даже если я сам не верю, что у эмбриона есть душа, он, если станет взрослым человеком, может поверить, что у него она есть. А значит, даже если я не верю в существование души, я сотворю (или навсегда уничтожу, если Лили предпочтет аборт) вероятность вероятности рождения души. Никогда прежде я не ощущал такой огромной ответственности. И дело было не в моем страхе, что ребенок родится с отклонениями или что нам не хватит денег на его воспитание; для меня это была метафизическая игра вселенского масштаба. Однако тут у Лили начались-таки месячные, хотя она сказала мне об этом только через два дня, забыв, как только они наступили, как сильно она сама переживала (хотя по причинам, имевшим отношение скорее к карьере). Помню, как она сообщила мне, сидя на унитазе, что все в порядке. А я заплакал.

В этот раз я тоже заплакал. Даже самая хорошая психотерапия в таких случаях не помогает. Я рыдал навзрыд, выплакивая подступившие с новой силой эмоции: горечь, бешенство, ненависть, отвращение к самому себе.

Однако тяжелее всего мне пришлось, когда я ощутил откровенное, явное, неприкрытое, не вырезанное цензурой желание. Прежде мне не приходилось сталкиваться с этим ужасным ощущением: желание без всякой спасительной иронии. Если в этой ситуации и были признаки иронии (если! если бы они там были, хоть в какой-то степени, но…), они все относились ко мне: я не мог себя контролировать. И адекватного выражения своему желанию я найти не мог.

Мое горе многократно умножилось: ребенок мертв и был мертв еще до того, как я узнал о его существовании, и был бы мертв, валялся бы в тазу какой-нибудь гинекологической клиники, даже если бы Лили не застрелили; он был мертв даже для моей скорби, пока я бы не убедился, что он был моим ребенком.

Следующие пятнадцать минут я провел так, как если бы Лили была жива — и способна на новые, удивительные поступки.

(В каком-то смысле даже теперь я не освободился от чувства, которое впервые охватило меня в тот день в квартире Лили. Сегодня, когда моим мукам, я надеюсь, пришел конец, я все равно не могу быть уверен, что Лили исчерпала способы причинить мне боль. Все, что случилось и случается, почти разуверило меня в существовании смерти, или, что называется, в исчезновении личности. Поступки Лили, совершенные ею еще при жизни, обрушиваются на меня (через многие месяцы после того, как ее сердце навсегда остановилось) столь же ощутимо и внезапно, как если бы она была жива. Этот так называемый мертвец способен на месть и презрение не хуже живого человека. Лили и в смерти сохраняет свое актерское чувство времени, неизменно выбирая самый неподходящий момент, чтобы сбить меня с ног. Я почти верю в то, что ее нервная система по-прежнему функционирует. Если я причиняю ей боль, она рефлекторно дергается, а затем отвечает мне тем же.)

Когда я очнулся от своих раздумий, я был совершенно уверен в одном: мне нужно выяснить о ребенке как можно больше.

Пуля № 3

Третья пуля попала Лили в живот, задев перед этим ближний к ней край стола. Пуля прошила платье, топ, кожу, слой жира (еще раз прости меня, Лили) и устремилась вниз, к тазу: входное отверстие располагалось правее и немного ниже пупка.

Подвздошная кость, лобковая кость, крестец — ilium, pubis, sacrum — пуля проникла в латинский мир ее нежнейших внутренностей, как бы вернувшись в прошлое, в Древний Рим, а затем прошла в этом пути вспять через его падение и закат и достигла колыбели медицины, Греции, и клятвы Гиппократа… Подлинно «классический» образец разрушения — кости с такими точными названиями столкнулись с грубым напором безжалостного предмета! Это было святотатство, осквернение, надругательство. И самое настоящее изнасилование.

Ударившись о край стола, пуля № 3 начала кувыркаться, быстрее потеряла кинетическую энергию, и поэтому входное отверстие получилось больше, чем обычно. Ранение же получилось слепым, а не сквозным. Пуля устраивалась поудобнее в теле Лили, нацелившись на матку. А там, внутри, уже обитало живое существо, мягкое в мягком. Как медуза в околоплодных водах. На этой стадии оно напоминало перевернутого головастика без глаз, веточку дерева или свернутый в трубочку вокруг будущей мощи его позвоночника лист папоротника.

Возможно, оно уже умело смеяться и складывать ручки на груди, погружаясь в сон. Возможно, в него, обреченного на смерть, уже была заложена любовь к итальянской кухне или боязнь пауков. Или способность забить решающий гол на последней минуте матча за кубок английской лиги. Или талант к виртуозному исполнению «Тоски».

Третья пуля не поразила средоточие всех этих возможностей напрямую. Ирония судьбы состояла в том (хотя я уже не уверен, что сохранил способность различать иронию), что эмбрион (ребенок) и пуля были примерно одинакового размера. Что это, ирония? Или простое совпадение? В теле Лили вдруг встретились два снаряда — один был бомбой замедленного действия, которую она собиралась ратинировать хирургическим путем, а другой исследовал и взорвал ее изнутри раз и навсегда.