— Кровь Христова, сэр! До чего же хорошо дома!

Его коричневое от загара лицо с маленькими глазками под тяжелыми веками и квадратной челюстью расплылось в улыбке. Подрезать бороду по восточному обычаю он начал давным-давно, так что сакса в нем теперь и не распознаешь.

Недалеко от Пенды, на краю баржи сидит мой каменщик, француз Симон — Саймон, как тотчас переиначили его имя в Англии. Кудрявый, быстрый, всегда готовый расхохотаться или пошутить. Мне порекомендовали его во Франции как прекрасного мастера-каменотеса и как отличного организатора работ. Не знаю, не знаю. Пока я лишь понял, что Саймон — большой мастер соблазнять девиц. Да еще у него великолепные способности к языкам. С французского он вмиг перешел на нормандский диалект; а за считанные дни, что провел в Англии, уже нахватался местных словечек и сейчас выкрикивает что-то забавное, обращаясь к девушкам на берегу.

* * *

К вечеру мы достигли устья реки Ридинг и остановились на ночлег на постоялом дворе.

Что и говорить — английские постоялые дворы заслужили право называться худшими в мире. Адам был в ужасе — блохи, грязь, копоть, везде куры и запах навоза. От сырых дров валил едкий дым, от которого щиплет глаза. И тем не менее накормили нас сытно, а эль, что вынесла хозяйка, был совсем неплох.

Мой Адам с удивлением глядел на огромные ломти мяса и хлеба, подаваемые к столу. На Востоке нет таких обильных пастбищ, как в Англии, нет столь плодородной земли, чтобы выращивать пшеницу. Там мы ели мясо маленькими порциями, приправляя его специями, а обязательную еду англичан — хлеб, заменяли разными овощами и фруктами. К тому же моего маленького крещеного сарацина удивило, отчего это в Великий пост люди спокойно едят скоромное. Я объяснил, что Англия далеко от Рима, да и английская церковь столь самостоятельна, что здесь на многое смотрят сквозь пальцы. В частности, если в монастырях и поместьях еще соблюдают пост, то простолюдины зачастую нарушают строгости установленного порядка. Но пока я говорил, моего сына стало клонить в сон, и я отнес его на кучу соломы в углу. Проверив посты, устроился немного в стороне от очага, чтобы не так мешал дым, сидел расслабленный и умиротворенный. Думал о Бэртраде…

Три тысячи щепок Святого Креста, — но меня не покидало ощущение, что я попал к ней в силок, точно птица. От этого я испытывал некое потаенное неудовольствие и сам сердился на себя. Ведь те преимущества, какие нес с собой брак с Бэртрадой, были просто неописуемы. Я и в мечтах бы не смел предположить, что стану зятем самого Генриха I. И все же мне было как-то не по себе. В глубине души я гордился тем, что всегда и всюду сам направлял свою судьбу. Теперь же вместо меня принимали решения другие.

Как сказал восточный мудрец, «единение душ в сотни раз прекраснее, чем единение тел». И я хотел любви в браке как основы благополучия и нежной дружбы двоих. Мечты? Возможно. Вернувшись в Англию, я скорее всего женился бы на дочери какого-нибудь из соседних танов. По самым обычным соображениям — земля и приданое. Но нет, я знал себя и знал, что помимо общего ведения хозяйства мне нужна будет подруга и пылкая возлюбленная, которую я научу всему, что сам познал на Востоке. Упоительные ночи, высшее единение плоти и духа… Но теперь, когда дело решено, найду ли я все это в столь капризной и надменной женщине, как дочь короля?

Нет спору — Бэртрада и обворожительно красива, и знатна. Глазам моим всегда было приятно глядеть на нее. Но в ее красоте таился вызов, и при каждой встрече я чувствовал, как она стремится повелевать мной. Я повиновался — иначе и быть не могло, слишком большим было различие в нашем положении. Но и тогда, когда мы оставались с глазу на глаз, она пыталась брать верх и во всем задавать тон. Мне же отводилось место покорного воздыхателя.

Одно бесспорно — ее чувства были искренними.

Хотел ли я ее как женщину? О да! Ее тело, формы которого не скрывали, а подчеркивали вызывающие яркие наряды, влекло меня… до тех пор, пока я не встречался с холодным колючим взглядом ее глаз. В Бэртраде чувствовалась почти мужская властность, и до поры до времени я уступал ей. Но как сложатся наши отношения, когда мы станем мужем и женой?

Неожиданно я поймал себя на том, что рассуждаю о своей невесте холодно и деловито. Как знать — когда за нами задернут полог брачного ложа, не загорюсь ли я, как в тот миг, когда она сама обняла меня? Но даже тогда в ее речах было больше страсти, нежели в ее поведении.

Хотя, когда нас обнаружили, Бэртрада не побоялась на весь свет прокричать о своей любви. И в моем сердце что-то дрогнуло. И я не солгал королю, когда сказал, что восхищаюсь его дочерью и готов служить ей до конца дней.

Грозный Генрих Боклерк тогда был на удивление мягок со мной. Мягок, но после того, как меня привели к нему из Фалезской башни в цепях.

— Я сам знаю, на что способна страсть, — глухо сказал он.

Но потом говорил со мной только о делах. И я понял, чего он ждет от меня, понял, что у него все продумано. Львом Справедливости называли его, этого тирана, сжавшего свои владения в железном кулаке. Однако я, знавший многих повелителей, все же восхитился, как он тонко и продуманно вел дела. Ему требовался свой человек в Норфолке, но этот человек должен был происходить из старого саксонского рода. Король намеревался наделить его большой властью в противовес надменной англо-нормандской знати. В то же время этот человек должен быть близок к Церкви. И это был шанс возвеличить незаконнорожденную дочь короля. Вот тогда-то я и почувствовал, что меня поставили на место, которое долго пустовало и на которое я подходил.

Генриху Боклерку нередко случалось одним словом поднимать людей на много ступеней вверх по лестнице власти, но при этом король желал быть уверенным в том, что они достойны его доверия. И хотя я был обручен с его дочерью, он не спешил наделить меня титулом. Я был назначен шерифом — то есть полномочным представителем верховной власти в графстве Норфолкшир. И в запасе у меня имелось полтора года, чтобы доказать свое право занимать высокую должность. Как и многие норманны, король считал, что от саксов не приходится ждать ничего хорошего из-за их косности и нежелания считаться ни с чем, что исходило из-за моря. Но я и сам уже был чужаком среди саксов — я многое повидал, и мое честолюбие за эти годы только возросло. Похоже, я достиг того возраста, когда власть и могущество становятся желанными.

Самое время испытать, чего я стою, и мое обручение с Бэртрадой было первым шагом на пути к этому. Сомнения короля рассеются, когда я сделаю то, что задумал: возведу в Дэнло цитадель, наподобие тех, какие так восхитили меня в Святой земле. Я так и сказал королю, и он согласился со мной. Как-никак его дочери, графине Норфолкской, подобает жить в достойном замке. Но существовало еще одно условие: я не обязан скрывать обручение с его дочерью, однако король полагается на мою сдержанность и надеется, что я не стану трубить об этом везде и всюду. Что ж, его можно было понять. Если я не проявлю себя и помолвка будет расторгнута, он предпочтет скрыть, что собирался отдать принцессу Нормандского дома выскочке-саксу.