— Этот горбатый пёс! — Пилумн с любовью смотрел на Таруласа. — Случись то, что он задумал… О, боги! — отставной легионер одним духом опорожнил вместительную чашу. — Я бы умер от горя.

— О ком ты говоришь? — Тарулас только теперь почувствовал, как он проголодался; пододвинув к себе истекающую горячим жиром баранью ляжку, он с наслаждением вонзил всё ещё крепкие зубы в хрустящую подгоревшей коркой мякоть.

— Макробий, будь он проклят! Гнусный кровопивец, сквалыга, каких свет не видывал. Это он нанял меня, чтобы я отправил тебя к праотцам. Прости.

— Кто он?

— Ростовщик. Римлянин. Сын блудницы и вонючего козла… — Пилумн выругался.

— Нанял тебя? — гопломах посуровел. — Мне не приходилось с ним встречаться… — он задумался.

— А и правда, с чего это он вдруг? — Пилумн попытался принять глубокомысленный вид, но это ему удалось плохо — голова его работала куда хуже рук.

— Авл Порций… — глаза гопломаха опасно сверкнули. — Значит, он узнал меня. Увидел. И нанёс удар первым… — Тарулас хмуро улыбнулся в ответ на недоумевающий взгляд Пилумна. — Старые счёты. Макробий всего лишь орудие мести другого человека.

— Это опасно? — с тревогой спросил Пилумн.

— Ещё как, — Тарулас дружески похлопал отставного легионера по мускулистой руке. — Сегодня я в этом уже убедился, — он подмигнул смутившемуся Пилумну. — А Макробий, судя по всему, дока в таких делах. Знал, кого нанимать. Таких молодцов, как ты, немного.

— Можешь на меня рассчитывать. Я не подведу, — с горячностью сказал Пилумн.

— Спасибо. Не сомневаюсь. Кстати, ты мне, наконец, расскажешь, какие ветры занесли тебя на варварский Восток?

— А… — беспечно махнул рукой отставной легионер, наполняя чаши золотистым вином. — Простая историйка. Ты же знаешь моё везение… Центурионом я не стал, хотя имел все права на этот чин. Свои фалеры[103] я пропил, как и золотой венок за храбрость. Возвратился в Рим с пустым кошельком. Во время заварухи, устроенной врагами Тиберия Гракха, отправил в Эреб[104] богатого всадника[105]. Ну и, сам понимаешь, решил, что золото ему ни к чему… Погулял всласть. Эх, были времена! — блаженно улыбаясь, он допил своё вино.

Тарулас последовал его примеру. Вино в высокогорлом кувшине и впрямь оказалось отменным. Сабазий, издали украдкой наблюдающий за Пилумном, вздохнул горестно, словно застонал — этот римлянин пьёт, будто вол, а свои счета оплачивать забывает.

— Но вскоре я попал, словно кур в ощип, — продолжил рассказ Пилумн. — Денарии мои сплыли, как вешние воды, меня разыскали родственники покойника… Короче, пришлось бежать из Рима. Нанялся я в охрану к одному купцу. Служил у него почти три года. В Никомедии[106] подрался с ночной стражей, ранил двоих — и попал в эргастул. Откупиться было нечем, а купец, дерьмо собачье, даже не попытался вытащить меня из ямы, удрал восвояси. Нацепили на меня ошейник раба, заковали в кандалы и отправили в каменоломню. Бежал, скитался в горах. Притащился в Синопу, весь в струпьях, как дохлятина. Сабазий свёл меня с Макробием. С тех пор он мной покровитель, — невесёлая улыбка промелькнула на квадратном лице бывшего легионера.

— Ростовщик Макробий… — Тарулас задумчиво поглаживал рукоять махайры. — Послушай, Пилумн, мне нужно с ним встретиться.

— Зачем? Я эту горбатую вонючку и сам придушу, — Пилумн с силой сжал широченной ладонью медную чашу и смял её в лепёшку.

— Не стоит спешить. Успеется, — восхищённо покачал головой гопломах, глядя на бесформенный кусок меди. — Макробий, похоже, знает многое. А мёртвые, как тебе известно, глухи и немы…

Тем временем в харчевню зашёл бродячий музыкант-кифаред в поношенной экзомиде[107]. Угостившись вином, он настроил кифару[108] и ударил по струнам. Подгулявшие завсегдатаи раздвинули столы и несколько гетер закружили в буйном вакхическом танце. В открытую дверь «Мелиссы» вливался свежий воздух, и бассары женщин казались парусами судов, попавших в штормовое ненастье.

Митридат Эвергет от ужина отказался. Он съел немного сушёных фруктов в мёду и запил ключевой водой из священного источника, в которую было добавлено несколько капель дорогого фасосского вина. На завтра был назначен приём римского легата, и царь Понта перед вечером принёс посвятительные жертвы в храме богини Ма. Когда главный жрец Даипп полоснул бронзовым ножом по горлу чёрного козла с белой отметиной на лбу, кровь, ударив ключом, неожиданно обрызгала плащ царя, стоявшего чересчур близко к жертвенному камню. Митридат едва не свалился без чувств. Ему в этот миг почудилось, что поры тела раскрылись, и его кровь просочилась сквозь одежды. До самого ужина он ощущал, как мириады иголок покалывают кожу, постепенно скапливаясь где-то под сердцем.

Когда царя облачали в ночные одежды, он вдруг почувствовал режущую боль в желудке. Испуганный постельничий помог Митридату Эвергету добраться до спального ложа и побежал за лекарем.

Иорам бен Шамах застал владыку Понта в беспамятстве. Царь лежал на полу в разорванных одеждах, изо рта текла мутная пена, лицо исказила гримаса нестерпимой боли.

— Воздуха! Откройте окна! — вскричал иудей. — Помогите! — он попытался поднять Митридата.

Начальник телохранителей Арторикс и постельничий подхватили царя под мышки и уложили на постель. Внимание лекаря привлекли сушёные фрукты в мёду — небольшое блюдо с остатками скромной царской трапезы стояло неподалёку от ложа на невысоком круглом столике. Иудей бросился к фруктам со стремительностью коршуна, понюхал, лизнул подогретый мёд и тут же с омерзением сплюнул.

— Кто?! — обернулся лекарь к постельничему. — Кто готовил?! — показал на фрукты. — Бакхий?

— Н-новый п-повар… — заикаясь от страха, выдавил из себя постельничий.

— Арторикс! Перекрыть все выходы из дворца! Всех под стражу! Паппия немедленно сюда!

Галл всё понял. Словно тисками сжав руку помертвевшего постельничего, он потащил его за собой. Тот не упирался, ковылял заплетающимися ногами, обречённо ссутулившись.

Когда в опочивальню царя вошёл запыхавшийся Паппий, лекарь уже сумел напоить пришедшего в себя Митридата отваром трав, и владыку Понта рвало.