наконец-то можно сходить и посмотреть, что там у них за семинарией...

Я стараюсь не торопиться, чтобы не нарваться на легавых. Подхожу прямиком к тому месту, где от улицы ответвляется некое подобие тупика. В самом конце запертая на несколько замков железная дверь в загон. Я направляюсь к ней. Нагибаюсь и заглядываю в скважину. Все видно. Там какой-то сад с лужайкой, а в глубине, в метрах ста или даже дальше, стена из ноздреватого известняка, не сказать, чтобы очень высокая. И к чему, интересно, их привязывают? Я не очень понимаю, как это обычно происходит. Но постепенно у меня начинает что-то вырисовываться. Я не вижу следов от пуль. Вокруг полная тишина. Весна в разгаре, щебечут птицы. Свист пуль сливается со свистом птиц. Каждый раз, судя по всему, им приходится устанавливать новый столб. А теперь мне пора на вокзал. Я ухожу. И практически сразу настигаю Каскада. Похоже, он шел к вокзалу еще медленнее, чем я. Мы ничего не говорим друг другу. На лице у него застыла трагическая гримаса. Каждый справляется со своими эмоциями как может. Я вручил ему его квиток.

— Забери коробку, — сказал я ему.

— Пошли вместе, — ответил он.

Теперь уже я поддерживал его по пути в доставку. Позже я понял, что за предчувствие его посетило, когда он меня увидел. На обратном пути мы зашли в Гиперболу. С Амандиной Дестине он не разговаривал, вообще ей ничего не сказал, ни слова. Она даже расплакалась из-за этого. Мы выпили с ним литр кюрасо. Каскад, я уверен, не спал потом всю ночь. Выражение его лица на следующее утро показалось мне каким-то уж чересчур одухотворенным. Не стоит думать, что Бебер был совсем не способен на глубокие чувства. Он мог, например, часами молча лежать, глядя прямо перед собой, погрузившись в свои мысли. Внешне он был вполне себе ничего, насколько я, конечно, могу судить о мужской красоте, мордашка с тонкими правильными чертами и довольно большие выразительные глаза романтика. Годы еще не дали о себе знать. В том, как он сурово обращался с телками, тоже было много еще не успевшего иссякнуть мальчишеского задора, и те как будто чувствовали это, относились к нему с пониманием и все ему прощали. А меня он держал за недоумка, пусть и симпатичного, но задрота с надломленной длительным регулярным трудом психикой. Я все ему про себя рассказал, ну или почти все. Только про малышку Л’Эспинасс я никому не говорил, она была моей тайной, единственной и жизненно важной, иначе не скажешь.

Про коменданта Рекюмеля из совета мы давно уже ничего не слышали. Видели только загон, где все это происходило, и [где] Каскада посетило предчувствие. Так и не нашел наверняка никаких новых доказательств в связи с тем рейдом. Порой мне казалось, что он ко мне обращается, но это мне просто мерещилось, будто я слышу какие-то слова, когда вечером меня снова начинало лихорадить. Я никому не жаловался, чтобы не лишиться прогулок. Малышка Л’Эспинасс больше мне не дрочила, а только приходила меня поцеловать к десяти. Она стала вести себя менее эмоционально, можно сказать. И кюре теперь со мной не беседовал. Он, очевидно, меня побаивался. Даже горе-хирург Меконий и тот стал более покладистым. Бебер тоже отмечал все эти произошедшие вокруг нас перемены, хотя и не мог толком объяснить их причину. Однако главное его внимание было по-прежнему сосредоточено на изучении городских нравов военного времени. В Гиперболе в табачном дыму громыхал гром господень, иначе не скажешь, и это еще, не считая механического пианино. Когда начинали орать сразу все одновременно, я даже переставал слышать шум у себя в ухе. Шум заглушал шум. Правда легче мне от этого не становилось. Голова моя буквально раскалывалась на части от такой шумовой атаки.

— Слышь, Фердинанд, — говорил мне тогда Бебер, — чё-то ты побледнел. Пойдем на речку, прогуляемся, может, тебе полегчает.

И мы туда ковыляли. Полюбоваться на разрывающиеся вдали в небе снаряды. Наконец-то наступила весна, повсюду цвели тополя. Затем мы опять возвращались в Гиперболу, чтобы продолжить свои наблюдения. А уж дефиле войск было прямо как из книжки с картинками. [Несколько неразборчивых слов] к своему апогею это приближалось около восьми вечера, когда происходила смена караула.

И тогда все это растекалось, полки катились, подобно лаве, по Большой площади сверху вниз, справа налево. Просачивались сквозь аркаду вокруг рынка, задерживались возле бистро и двигались к фонтанам, где в сиянии громоздких канделябров фонарей наполнялись [трясущиеся] на осях бочки[19]. Не хватало только все это слегка перемолоть, смешав оборудование и мясо, и все, что скопилось на Большой площади, окончательно бы слилось в однородную массу. Так в конечном итоге, говорят, и произошло, когда в ночь на 24 ноября баварцы здесь все полностью разбомбили.

И тут на Большой площади весь этот круговорот остановился, дивизии бельгийцев уткнулись в кишки зеландцев[20], всех разом накрыло сорока тремя бомбами. Десятки мертвецов.

Три полковника были застигнуты за игрой в покер в саду у кюре. Точно ли так было, не знаю, сам я этого не видел, но мне рассказывали. А когда мы с Каскадом посещали Гиперболу, там неизменно проходили эти помпезные демонстрации. Следует отметить, что с алкоголем и его разнообразием как у заглядывавших туда на пару часов, так и у собравшихся на Большой площади проблем не было, а вот женщин в Пердю-сюр-ла-Лис катастрофически не хватало. Амандина Дестине, с которой мы достаточно близко сошлись, была единственной из прислуги, но она запала на Каскада, это сразу бросалось в глаза, она буквально с первого взгляда в него влюбилась. Остальных хуеносцев, включая тех, что специально ради нее притащились из Ипра, города-героя Льежа, да хоть с Аляски, она на дух не переносила. Бордели отсутствовали как класс, они были категорически запрещены многочисленными предписаниями, а подпольные заведения отслеживались, закрывались и искоренялись полициями четырех стран.

Так что выпил, поспал и начинай дрочить, у союзников, возможно, практиковалась еще и ебля в зад, поскольку у нас в то время подобный жанр еще не получил особого распространения. С точки зрения Каскада сложившаяся вокруг нас ситуация в целом представляла собой практически неиссякаемый источник халявных бабок. Он считал, что нужно срочно вызывать Анжелу. Я, к своей чести могу сказать, был с ним не согласен. И противился до конца, потому что смертей и трагедий мне и без того хватало. Пусть он и состоял с ней в законном браке, являлся ее