***

 Надо сказать, что, начиная с этого момента, все действительно стало куда более занимательным и необычным. Все вокруг словно преобразилось под дуновениями незримого ветра воображения. Верхом безрассудства с моей стороны было позволить себе им увлечься, и тем не менее я это сделал. Я не поддался соблазну остаться долбоебом, каким был до сих пор, чтобы и дальше продолжать с покорностью принимать обрушивающиеся на меня страдания, поскольку ничему другому мои замечательные родители меня не научили, всегда и везде одни только страдания, и чем они мучительнее, чем труднее их вынести, чем дольше они длятся, тем лучше. Я вполне мог бы презрительно отвернуться от этой веселой ярмарки воображения, где мне предложили взобраться на полностью деревянного боевого коня, облаченного в упряжь из лжи и наживы. Я мог бы так поступить. Но я сделал иначе.

Давай, Фердинанд, сказал я, ветер дует, снаряжай свою галеру, пусть недоумки продолжают копаться в дерьме, отбрось все сомненья и позволь тебя подтолкнуть. Ты сломан больше, чем на две трети, но и с оставшимся куском ты сможешь еще неплохо развлечься, держись на ногах, и пусть тебе в спину дует попутный аквилон. Спи или не спи, хромай, ебись, шатайся, блюй, бесись, покрывайся гнойниками, трясись в лихорадке, дави, предавай, ни в чем себе не отказывай, все зависит от ветра, куда он дует, положись на него, отныне тебя больше ничего не связывает со всем этим гнусным мудачьем, какими являются остальные люди. Иди вперед, это все, что от тебя требуется, у тебя есть медаль, и ты неотразим. Наконец-то у тебя появился шанс победить в битве чудовищных уёбков, у тебя в голове твои особенные фанфары, гангрена сожрала тебя лишь наполовину, ты подгнил, конечно, но ты видел поле битвы, где не награждают всякое отребье, а тебя отметили, не забывай об этом, иначе ты просто неблагодарный блевотный задрот, жидкий соскоб с жопы и не стоишь даже бумаги, которой подтираешься.

Я всегда носил с собой в кармане приказ с подписью Жоффра и снова распрямил плечи. Моя удача, надо сказать, окончательно подкосила и без того сникшего в последнее время балагура Каскада. Он даже больше не ругался.

— Взбодрись, Гонтран, — говорил я ему. Скоро, вот увидишь, я оттрахаю всех местных телок, включая Л’Эспинасс, а заодно и членов медкомиссии вместе с епископом, слышь, вот его, прикинь, насколько мне сейчас все пофиг, я точно отымею в зад, если только он посмеет обратиться ко мне без должного почтения.

Однако Каскад больше не был со мной на одной волне.

— Ты отлично выглядишь Фердинанд, отлично, -это все, что он мне сказал. — Тебе надо сходить сфотографироваться.

— Так и сделаю, вот увидишь, — ответил я.

И мы отправились туда с моими родителями в тот же вечер, когда они приехали. Мой отец как будто впал в ступор. Внезапно я кем-то стал. Весь пассаж Березина, по их словам, говорил только о моей медали. У моей матери выступили на глазах слезы, ее голос дрожал. Довольно противно было на все это смотреть. Меня жутко бесило, что мои родители так расчувствовались. А поводов для волнения тут хватало. Моего отца до глубины души потрясла дефилировавшая по улицам артиллерия. Моя мать не уставала повторять, что солдаты так молоды, а офицеры на редкость уверенно держатся в седле. К офицерам она сразу прониклась особым доверием. В довершение всего в Пердю-сюр-ла-Лис у моего отца нашелся знакомый, страховой агент из Ла Коксинель. Нас пригласили на обед, чтобы отметить мою медаль, ну а заодно и Л’Эспинасс. Я был гордостью ее госпиталя, Каскад, естественно, тоже должен был в этом участвовать, поскольку он уже привык везде быть со мной, а раз так, то моя мать стала настаивать, чтобы и Анжела тоже приходила, не мог же он явиться без жены. Она совершенно не врубалась в суть их отношений. И объяснять ей что-либо было бесполезно. К тому же сразу после обеда они уезжали. Мы потащились за Анжелой и нашли ее там же, где и всегда, на углу возле английского главного штаба.

Каскад, и это сразу бросалось в глаза, совсем сдулся. Он постоянно тушевался, особенно при виде Анжелы. Даже в перепалку больше не вступал. Дестине и та с ним не особо церемонилась. Отодвигала в сторону его стул, чтобы освободить проход другим посетителям Гиперболы. Человека словно подменили. Я, наоборот, воспрял благодаря медали, а его будто что-то подтачивало, война на всех давила, но он перестал это контролировать. От его былой наглости не осталось и следа, и в то время, как я стал нащупывать у себя под ногами твердую почву, он, если так можно выразиться, просто плыл по течению навстречу злой судьбе.

—  Не раскисай, — говорил я, — твоя телка Анжела тебя кинула, на данный момент она действительно подло с тобой поступила, согласен. Подвернулся удобный случай, и она им воспользовалась, однако долго это не продлится, скоро она столкнется с суровой реальностью, и ты отыграешь все назад. Но, разумеется, ей было бы только лучше, если бы ты заставил ее прекратить выпендриваться прямо сейчас.

—  Слышь, слышь, слышь, да я при первой возможности сдам ее легавым, я уже и на такое готов пойти. Пусть они отправят ее в Париж долбиться со своими неграми. Дело-то уже не в том, останется она здесь или нет, все куда проще — или я ее замочу, или она меня. Еще одной жертвой войны станет больше, можешь и так это назвать, если хочешь. Наверняка у нее есть ёбарь, а ведь плюс ко всему она еще и лесбу-ха, я давно уже это просёк. Поверь мне, Анжела — это дьявол во плоти, Фердинанд.

Агента Ла Коксинель звали г-н Арнаш. Домик у него оказался прямо на загляденье, да еще и прекрасно благоустроенным для тех лет. Сам он тоже был неимоверно любезен. Он провел нам по своему дому ознакомительную экскурсию. Дом был оформлен в старинном стиле, моя мать это чрезвычайно ценила. Она осыпала его комплиментами. Она сочувствовала госпоже Арнаш, им ведь приходится жить так близко к линии фронта. А какие у них милые детишки, два мальчика и девочка, которые сидели за столом вместе с нами. Г-н Арнаш всегда был богат и работал в Ла Коксинель исключительно для того, чтобы иметь в жизни какую-то цель.

И моя мать без конца им восторгалась.