– Нет, – сказал дядя Гэвин, – так я не думаю.

С этим словами он вышел. Дело было в полдень, на улице стояла жара, но он отправился в Джефферсон сразу же, по широкой, накрытой маревом равнине, пересекая хлопковые и кукурузные поля, разбитые на вечнородящей немилосердной земле Господа Бога, которая переживет любую продажность и любую несправедливость. По его словам, он только радовался этой жаре; он был рад, что с него стекает пот и с потом выходит запах и послевкусие того места, которое он только что оставил.

Двое мужчин шли по тропинке, вившейся между рекой и плотной стеной кипарисов и камышей, камедных деревьев и шиповника. У одного был в руках мешок из выстиранной и, судя по виду, чуть ли не выглаженной дерюги. Другой – юноша, выглядевший лет на двадцать, не больше. Река, как обычно в середине июля, обмелела.

– Рыбачит, наверное, где-то поблизости, – сказал молодой.

– Это если он в настроении порыбачить, – откликнулся тот, что с мешком. – Они с Джо ставят перемет, когда Лонни взбредет в голову, а не тогда, когда клев есть.

– Все равно где-то здесь пристроились, – сказал молодой. – Лонни-то, по-моему, наплевать, кто для него рыбу с крючков снимает.

Через некоторое время тропинка поползла вверх, к небольшой вырубке, мысом нависающей над рекой. На вырубке стояла тесная островерхая хибара, сооруженная отчасти из сучковатых досок, обтянутых заплесневевшей холстиной, а отчасти из банок из-под растительного масла, сплющенных ударами молотка. На крыше нелепо торчал проржавевший дымоход, имелись еще тут жидкая поленница, топор и прислоненная к стене связка камышей. Перед открытой дверью на земле валялись дюжина или около того коротких бечевок, срезанных только что с находившегося рядом мотка, и ржавая банка, наполовину заполненная тяжелыми рыболовными крючками, некоторые из них были уже привязаны к бечевкам. Но людей видно не было.

– Лодки нет, – сказал мужчина с мешком в руках. – Стало быть, не в лавку отправился. – Тут он обнаружил, что молодой отошел в сторону и уже набрал в легкие воздуха, чтобы окликнуть его, как из низкого кустарника внезапно выскочил и застыл на месте какой-то мужчина; он разглядывал его и издавал настойчивые мычащие звуки – мужчина не крупный, но с исключительно мощными бицепсами и плечевым поясом; взрослый, однако же сохранивший в облике своем, в походке что-то детское, босой, в заношенном комбинезоне и с настойчивым взглядом, какие бывают у глухонемых.

– Привет, Джо, – сказал мужчина с мешком, повышая голос, как при общении с теми, кто тебя заведомо не поймет. – А Лонни где? – Он поднял мешок повыше. – Рыба есть?

Но тот лишь смотрел на него, не отрываясь, и что-то лепетал. Затем он повернулся и косолапо затрусил вверх по тропинке, на которую только что свернул молодой. Как раз в этот момент донесся его крик:

– Эй, вы только посмотрите на леску!

Старший пошел на голос. Молодой нетерпеливо склонился над водой, стоя у дерева, со ствола которого вниз косо сбегала туго натянутая легкая шелковая бечевка. Глухонемой остановился рядом, все еще лепеча и быстро суча ногами, а затем, не дождавшись даже, пока старший подойдет, повернулся и затрусил назад к хибаре. В этом месте только крючки уходили под воду, а сама леска должна была тянуться над поверхностью, от берега до берега, закрепленная на стволах двух деревьев. Но сейчас она, под какой-то тяжестью, опустилась с обеих сторон вниз, и даже старший уловил под водой какое-то движение.

– Что-то большое, может, человек! – крикнул молодой.

– Вон она, лодка, – сказал старший. Молодой тоже увидел ее – у противоположного берега, в зарослях ивы, где река делала крутой поворот. – Двигай туда, приведи ее, посмотрим, что там за рыбина попалась.

Молодой сбросил башмаки и комбинезон, снял рубаху и спрыгнул в воду, затем поплыл, напрямую, так чтобы течение само привело его к лодчонке, забрался в нее и заработал веслом, выпрямившись во весь рост и пристально вглядываясь туда, где выше по течению леска тяжело провисла и посредине время от времени вскипали бурунчики, вызванные какими-то подводными рывками. Молодой остановил лодку у того места, где наверху стоял старший, который как раз в этот момент заметил, что прямо у него за спиной вновь возник глухонемой, по-прежнему издающий настойчивые мычащие звуки и пытающийся спрыгнуть в лодку.

– Назад! – скомандовал старший, отталкивая его в сторону. – Назад, Джо!

– Живо! – крикнул молодой, пристально вглядываясь в затонувшую леску, которая у него глазах натянулась, с трудом вытащила что-то на поверхность, а затем вновь ушла под воду.

– Там что-то есть, или я не я. Что-то здоровое, вроде как человек.

Старший шагнул в лодку и повел ее через реку, не выпуская из рук леску.

Внезапно из-за спины, с берега, что-то крикнул глухонемой. На сей раз членораздельно. И очень громко.

– Ну, что там с дознанием? – спросил Стивенс.

– Лонни Гриннэп. – Коронером был старый сельский врач. – Двое парней нашли его нынче утром утонувшим, с леской от собственного перемета на шее.

– О господи! Дурачина несчастный. Я подъеду. – Как окружному прокурору Стивенсу там было нечего делать, даже если это был не просто несчастный случай. И он это знал. Но ему хотелось посмотреть на покойного из сентиментальных побуждений. То, что называлось нынче округом Йокнапатофа, было некогда основано не одним пионером, а тремя одновременно. Все они приехали вместе верхом через Кэмберлендское ущелье, то ли из Южной, то ли из Северной Каролины, когда на месте нынешнего Джефферсона находилась контора уполномоченного по делам индейцев племени чикесо, купили по индейскому патенту землю, обзавелись семьями, добились преуспеяния и с годами сошли со сцены, так что теперь во всем округе, становлению которого они способствовали, остался лишь один наследник всех трех имен.

И это был Стивенс, потому что последний из Холстонов умер еще в конце минувшего столетия, а тот самый Луи Гренье, на чье мертвое лицо Стивенс ехал посмотреть жарким июльским полднем за восемь миль, так до самой смерти и не узнал, что его зовут Луи Гренье. Он даже не мог написать имени, каким называл себя – Лонни Гриннэп, – сирота, как и Стивенс, мужчина ростом чуть ниже среднего и возрастом где-то между тридцатью и сорока, знакомый всей округе, – с лицом, если присмотреться, едва ли не утонченным, застывшим в одном и том же всегда доброжелательном выражении, с неизменно пышной мягкой золотистой бородой, не знавшей, что такое бритва, и светлыми добрыми глазами, – «тронутый», говорили люди, но что бы под этим ни имелось в виду, тронутый слегка, так, чтобы убрать лишь немногое из того, чего могло бы не хватать, – живущий из года в год в лачуге, собственноручно сколоченной из неровных досок и сплющенных жестяных банок из-под растительного масла, с глухонемым сиротой, которого он подобрал и поселил у себя десять лет назад, и одел, и накормил, и вырастил и который по умственному развитию даже до своего благодетеля не дотянулся.