– Брось пистолет, Бойд, – сказал он. – Брось.

– Стало быть, хочешь все переиграть? – сказал молодой. – В тот вечер я пришел к тебе и сказал, что, как только кто-нибудь увидит ненароком этот перемет, ты будешь стоить пять тысяч долларов, и попросил у тебя десятку, а ты послал меня куда подальше. Десять долларов, а ты мне отказал. Что ж, хочешь переиграть, давай переиграем. Получай. – Что-то вспыхнуло, сбоку, невысоко над землей; оранжевая вспышка метнулась еще ниже, и Тайлер упал.

Теперь моя очередь, подумал Стивенс. Они смотрели друг на друга; он вновь услышал, как с той же стороны, что и прежде, налетел ветерок, пошевелил листья деревьев и утих.

– Беги, пока не поздно, Бойд, – сказал он. – Ты и так уже много чего натворил. Беги.

– Убегу, куда я денусь. Только поскорей кончай со своими заботами обо мне, потому что через минуту у тебя вообще никаких забот не останется. Да, я убегу, только прежде перекинусь словом с теми умниками, которые суют свой нос куда не надо, о чем им тысячу раз придется пожалеть…

Сейчас он выстрелит, подумал Стивенс и отпрыгнул в сторону. На мгновенье ему показалось, что он наблюдает собственный прыжок, странно отражающийся в слабом свете, исходящем от реки, в том свечении, которое вода возвращает тьме, в том воздушном квадрате, что образовался над головой Бойда Болленбо. Потом он понял, что нет, не себя он наблюдает и не шум ветра слышит – тот самый материальный образ, то самое существо, лишенное языка и в нем не нуждающееся, ожидавшее в течение девяти дней возвращения Лонни Гриннэпа, бросилось вниз с вытянутыми заранее руками и, как туго натянутая пружина, вцепилось в спину убийцы, немо преследуя свою страшную цель.

Он сидел на дереве, подумал Стивенс. Блеснуло дуло пистолета. Он увидел вспышку, но не услышал ни звука.

Он сидел после ужина на веранде с аккуратной повязкой на голове, когда на дорожке появился шериф – такой же рослый, как и Стивенс, мужчина, любезный, приветливый, с глазами, даже более блеклыми и холодными и еще менее выразительными, чем у Тайлера Болленбо.

– Я буквально на минуту, – сказал он, – иначе не стал бы вас беспокоить.

– Да какое там беспокойство! – откликнулся Стивенс.

– Как с головой? – Шериф перекинул ногу через перила веранды.

– Да вроде все нормально, – сказал Стивенс.

– Это хорошо. Полагаю, вы слышали, где мы нашли Бойда?

Стивенс ответил ему столь же невыразительным взглядом.

– Может, и слышал, – сказал он. – Честно говоря, сегодня я мало о чем думаю, кроме головной боли.

– Вы сами сказали нам, где искать. Вы были в сознании, когда я добрался до места. Вы старались напоить Тайлера. И сказали, чтобы мы шли к перемету.

– Правда? Ну, мало ли чего скажешь, когда пьян или не в себе. Правда, бывает, и не промахнешься.

– Ваш случай. Мы осмотрели снасть и нашли Бойда, он висел на одном из крючков, мертвый, в точности как Лонни Гриннэп. А у Тайлера Болленбо была сломана нога и в плече пуля, ну а у вас на черепе такой ширины рваная рана, что там сигара поместится. Как он оказался на этом перемете, Гэвин?

– Понятия не имею, – сказал Стивенс.

– Да ладно вам, я же не при исполнении. Как Бойд оказался на этом перемете?

– Не знаю.

Шериф посмотрел на него, Гэвин не отвел взгляда.

– Вы так любому из своих друзей ответили бы?

– Да. Я, видите ли, был ранен. И ничего не знаю.

Шериф достал из кармана сигару и какое-то время разглядывал ее.

– Похоже, Джо – ну, тот глухонемой, что жил с Лонни, – исчез в конце концов. В прошлое воскресенье он еще был здесь, но с тех пор его никто не видел. А ведь мог бы остаться. Никто бы его не тронул.

– Может, он слишком тосковал по Лонни, чтобы остаться, – сказал Стивенс.

– Может, тосковал по Лонни. – Шериф поднялся. Он откусил кончик сигары и закурил. – А что, из-за этой пули вы вообще все забыли? Что именно заставило вас заподозрить, что здесь что-то неладно? Чего вы заметили такого, что все мы пропустили?

– Весло, – сказал Стивенс.

– Весло?

– Вы когда-нибудь ставили перемет, ну, скажем, на пикнике? Никто ведь не берет в руки весла, просто подталкиваешь лодку руками вдоль лески, от одного крючка к другому. Лонни никогда не пользовался веслом; он даже привязывал лодку к тому же дереву, на котором перемет крепил, а весло держал в доме. Если вы были там, наверное, заметили. А когда молодой человек нашел лодку, весло лежало на дне.

Дядя Гэвин не всегда был окружным прокурором. Но перерыв в службе случился более двадцати лет назад и продолжался так недолго, что помнили про это только старики. Да и то не все. Потому что на протяжении того времени он провел всего одно дело.

Он был тогда молод, двадцать восемь лет от роду, и только год как закончил юридический факультет местного университета, куда поступил по настоянию деда после возвращения из Гарварда и Гейдельберга. За то расследование он взялся по собственной инициативе и убедил деда позволить ему заняться им в одиночку, и дед не стал возражать, потому что все думали, что суд станет чистой формальностью.

Словом, дядя Гэвин взялся выступить в суде. Годы спустя он по-прежнему настаивал на том, что это единственное дело, которое он, выступая то ли адвокатом, то ли общественным обвинителем, проиграл, притом что, по его убеждению, правда и справедливость были на его стороне. Вообще-то, строго говоря, не проиграл – на осенней сессии голоса присяжных разделились, а на следующей, весенней, был вынесен оправдательный вердикт; ответчиком был солидный, твердо стоящий на ногах фермер, муж и отец семейства по имени Букрайт, живший в удаленном юго-восточном углу округа, известном под названием Французова Балка; жертвой – хлыщ и проходимец, именовавший себя Баком Торпом, а сверстниками, которых он полностью подавил при помощи кулаков на протяжении первых трех лет своей жизни во Французовой Балке, именовавшийся Баком Чертом; это был человек без рода-племени, возникший внезапно, из ниоткуда, забияка, игрок, а также, по слухам, подпольный самогонщик, которого однажды поймали по дороге в Мемфис, куда он гнал небольшой гурт краденого скота, сразу же узнанного хозяином. У него было на руках разрешение на продажу, но имени того, кто его подписал, никто в округе не знал.

Сама же история была стара как мир и вполне обычна: семнадцатилетняя девица, чье воображение разгорячили щегольские манеры и задиристость, и напор, и хорошо подвешенный язык; отец, пытавшийся ее урезонить и добившийся только того, чего в таких случаях родители чаще всего и добиваются; далее угрозы, запретная дверь, неизбежный ночной побег – и вот уже сразу следом за тем, в четыре часа утра, Букрайт будит Билла Варнера, мирового судью и главного человека всего района, отдает ему свой пистолет и говорит: «Я пришел сдаться. Два часа назад я застрелил Торпа». Один из местных, некто Квик, оказавшийся первым на месте событий, обнаружил в руке Торпа пистолет со снятым предохранителем; неделю спустя, после того как в мемфисских газетах появилось краткое описание случившегося, во Французовой Балке объявилась женщина, представившаяся женой Торпа, что подтверждалось имевшимся у нее свидетельством о браке, и заявившая претензии на деньги либо собственность, – что там от него осталось.