Признаться, я сейчас чуть было не уклонился от темы. Но я люблю это низкое, разрезанное пополам, гигантское яйцо без желтка. Оно пробуждает во мне воспоминания. Кажется, эта штука называется «биде»?

Часы – важная вещь. Без них бы и конфирмантов, пожалуй, не было. Никогда бы не знали точно, который час. Признаться, мне потребовалось тридцать лет на то, чтобы понять более глубокое значение часовой стрелки. В детстве в счет шли только те часы (наручные), которых у тебя не было, а время не считалось, оно так и так проходило. Часы должны были иметь три функции: быть водонепроницаемыми, противоударными и стойкими к царапинам.

С точки зрения психоанализа те, кто в наши дни защелкивает на запястье дигитальные крепости со звуковыми студиями, сигнализацией и светотехническим оборудованием а-ля маленький Лас-Вегас, остались во временах детства. Сегодня они наслаждаются возможностью электронного измерения уровня сахара в крови под водой на глубине 8377 метров.

Моя установка такова: наручным часам не требуется никакая установка. Им не нужна никакая инструкция по применению. Эти часы не отнимают у тебя время. Эти часы ничего не обязаны уметь. Они просто должны быть. (Точными.) Они должны просто показывать, который час. Для этого им нужно всего три стрелки. О'кей: пусть они будут красивыми. Кто их увидит, сможет сказать: «Ого! Вот это часы! Марка что надо! Наверняка дорогие! Должно быть, крут этот тип, что их носит…» Но не будем отклоняться от темы.

Декольте? Я – «за». Пусть каждая женщина выделяет вырезом то место, какое хочет. Пусть каждый мужчина резко выделяется на том фоне, где ему будет позволено. Если ей идет платье «без спины» и если она в нем хорошо себя чувствует, пусть носит. Если «без спины» ей не идет, но если она при этом хорошо себя чувствует, пусть носит.

Если она хочет сделать доступным широкой (и соответственно с широкими взглядами) общественности свой бюст с лучшего ракурса – ей не будет отбою от зевак. То, что этот регион тела – крутой ли или равнинный – особенно касается мужчин, нам здесь незачем обсуждать. Если она делает тем самым «пробу ногтем», или, вернее, «пробу наготой», ей следует при этом иметь в виду, что каждый второй контролер заглянет туда сверху более или менее вежливо. Если ей это нравится и при этом она нравится себе, пусть все это делает. Если ей это не нравится, но сама себе она при этом нравится, пусть обдумает это. Если ему не нравится, что ей нравится, что она поймала его на том, как это ему нравится, то пусть он отвернется.

Меня самого радуют хорошие вырезки – из фильмов, из книг, и в моде тоже. Но навязчиво вываленная вырезка Зеты-Джонс, которая на неделе по нескольку раз выпирает с титульных страниц журналов высокого класса – глаза бы мои больше этого не видели.

В искусственных волнах знаменитого бассейна Лааэрберг в районе Фаворитен, где я в детстве (с начала 1970-х годов) досыта наглотался хлорированной воды, поскольку разговаривал на языке, который другие дети не переносили (потому что они его не понимали)… Так вот, искусственные волны знаменитого бассейна Лааэрберг поднимались каждый час. Волны более легендарны, чем весь остальной Пэпер-Слайм, который сейчас празднуется и чествуется то взволнованно, то оргаистически. (Кстати, белые завитушки внутри разноцветных палочек «фиццер», бесспорно, были лучшими. Зеленые были тоже ничего, но слегка отдавали моющим средством.)

На волнах я учился, как утвердить себя в жизни, не пуская в ход локти. Да никак. Поэтому я пытался увернуться от своры визжащих детей и плыл к краю бассейна, где можно было встать на ноги. Хотя дети и вырастают – общество по-прежнему делится на группы, как в водоеме с искусственной волной бассейна Лааэрберг. Самыми первыми идут – стервятники, которые подавляют волны, пока те не успели вырасти. За ними – перфекционисты, которые всегда оказываются на гребне самой высокой волны. За ними – люди вроде меня. Никогда среди первых, никогда среди последних, никогда посередине. Всегда где-нибудь сбоку. Отсюда лучше видно. И волны омывают тебя мягко и приятно. А позади нас, как всегда – масса. Чем мельче водоем, тем больше народу в нем плещется (смотри ТВ-рейтинг, там то же самое). И что происходит? Волны начинают угасать, превращаются в бурление, а под конец противно пенятся.

«Викки, Слайм и Пэпер» были красивой ностальгической волной, которая, к сожалению, утихла, чтобы, взбивая пену, докатиться до широких масс. С тех пор она раздражает.

Я – человек, привычный к любым картинкам в телевизоре, то есть воробей стреляный, и меня трудно чем-то потрясти. Но когда я вижу площадку для кемпинга, я закрываю лицо ладонями и стенаю: «О, горе-горе, за что им это!» Тогда друзья хлопают меня по плечу и говорят: «Опомнись, они же это добровольно!» – «Вы так думаете?» – с сомнением спрашиваю я. И никогда им не верю.

Разумеется, кемпинг – это не только палатка. Это маленькая площадка под палатку, огороженная бельевой веревкой, со столиком, стульчиком, газовой плиткой и несколькими банками консервов. В радиусе пяти метров – десять кивающих вам из своих палаток соседей, которые втягивают вас в незатейливые кулинарные разговоры. «Потрошки в вине?» – «Нет. Фаршированные перцы! Потрошки у нас были вчера. А у вас?» – «Чечевица». – «Приятного аппетита!» Кемпинг – это нечто, противоположное путешествию. Это хроническое переселение. Подвижное пребывание дома. Сама скудность в чистом виде. Минус один – природа. Взлелеянная бездомность. Зона вне культуры. Кемпинг – это дополнительная метадоновая программа для якобы уже излечившихся зависимых от приключений. Это ответ на вопрос: для чего нужен отпуск? И вопрос к ответу: «Только не это!» Уж лучше сидеть в конторе и потеть.

Лучше всего это было в 15 лет. В субботу в школе мы часто говорили: «Ну что, в воскресенье после обеда?» – «К сожалению, не могу, иду с компанией в Пратер[41] кататься на гоночных машинах по велодрому». И потом мы все-таки встречались в воскресенье: и не в Пратере, а в лесу Зиммеринга или в Лааэрберге[42]. Гуляем. С нашими мамами.

Кому в детстве никогда не приходилось идти гулять всей семьей, тот, считай, дешево отделался. Для мам был очень важен «свежий воздух». Для нас был важен смысл жизни. В воскресенье на природе он не познавался. Мы были последним поколением, которое радовалось понедельнику в школе.

У травмирующей безысходности принудительной прогулки было два направления. Назад к сидению или вперед к хождению. Меня влекло вперед в леса – к чернике или к опятам, тянуло к лугам и пастбищам, гнало на вершины, где так и хочется сказать: «Каков вид, а?» (Он был всегда один.) Я бы с удовольствием сказал хроническим домоседам, как хорошо скользить взглядом по ландшафтам и утомлять ступни до свинцовой тяжести в них. Кто странствует пешком, чувствует себя насквозь: изнутри наружу и снова в глубь себя. И кроме того: много свежего воздуха.