То здесь, то там слышится веселый смех. Радостные возгласы доносятся и из буфета. Это либо Дьюла Одескалки, либо Алджи. А вот катится папаша Гёндеч. А ну-ка бросим взгляд на его руки: если надето большое кольцо с брильянтом, значит, будет выступать. Даже среди первоклассных ораторов градация проходит очень строгая: грошовую сигарету можно выбросить и ради Хорански, Иштоци заслуживает сигары «Cabanos», Грюнвальд — «Cuba», сколько раз я видел недокуренную из-за Силадьи «Britanica», ради Аппоньи, Тисы и выдающегося романиста Йокаи могут примять великолепно дымящуюся «Regalitas», но оратора, равного по силе «Bock», еще не рождала наша эпоха. Вон там Мор Йокаи коротает время с оппозицией. Вам хорошо, вы всегда ложитесь с чистой совестью; если внесли дельное предложение, то потому, что придумали что-то дельное, если бестолковое, то потому, что из этого все равно ничего не выйдет.

Денеш Пазманди принес с собой необыкновенную антикварную штуку, палку, всю испещренную диковинными закорючками! Отец Пульски осматривает ее с видом знатока. Это бамбук! Нет, это шафран, отвечает хозяин. Да-да, действительно шафран, отступает Пульски, а вот резьба здесь индусская. Нет, это китайские иероглифы! В это время к ним подходит Пал Хойтси и спрашивает: что это вы делаете, дядя Фери? Да вот, определил этим, откуда палка, с чувством превосходства говорит старик.

А над узкими, обтянутыми бархатом сиденьями пауки соткали паутину по своему вкусу от самого потолка. За работой одного такого паука любил с восхищением наблюдать натуралист Янош Пацолаи, и когда однажды слуге удалось его оттуда смести шваброй, был большой скандал: как господин посмел трогать этого паука? Паука Пацолаи! И как мне теперь объяснять Пацолаи, куда он девался?

Признаю, улыбается Аппоньи, оба названия — Единая оппозиция и Умеренная оппозиция — явно ошибочными, и не только потому, что они бесцветны, но и потому, что они отражают не принцип и направление, а одну лишь ситуацию. Серьезная партия по своей природе не может быть правящей или оппозиционной, а может быть то одной, то другой, в зависимости от того, реализует ли правительство ее принципы.

Присутствующие, разбившись на небольшие группки или по двое, располагаются в углах одного из залов. Тот, кто подсел сюда в полном неведении, через час будет осведомлен обо всем, что произошло в театрах, конторах, клубах, редакциях, будуарах и «Синей кошке». Но былому воодушевлению, веселью и искренности, о которых повествуют древние депутаты, наступил конец: от них ничего не осталось, кроме «панибратства». Но какое это сейчас пустое и бездушное слово! Эх, нынешний век, этот жестокий нынешний век! Все разваливается на кусочки. Становится как улица Коронахерцег в полдень, на которой каждый бывает, но не каждого нужно замечать. Формируются крошечные кружки, которые держатся вместе и считают, что других не существует. Отдельно собираются благородные господа и отдельно — армия разночинцев, строя наивные иллюзии относительно правового государства.

Бывшие приверженцы националистической партии с трогательной нежностью жмутся друг к другу, как утята под предводительством наседки в курином лагере. Старая гвардия мамелюков обменивается искренним словом лишь между собой — предварительно оглядевшись, Еще никогда так много стариков вместе не видели! Но по вечерам, бывало, стоял такой кашель, что своих слов невозможно было расслышать. Эх-х! Нынешнее поколение думает, что всегда так было. А сколько раз мы заходили в тупик! С какой осторожностью приходилось поддерживать хорошие отношения между королем и народом, особенно вначале, когда все было еще зыбким, как студень, так сказать. Да, нужна большая осторожность до тех пор, пока все не затвердеет, как камень! Нынешнее поколение уже не знает об этом и не может ощутить благодарность к этим мужам за неусыпное бдение над судьбами страны, за дальновидную осторожность, к тем, кто, стоя на хрупком, кажущемся экспериментом фундаменте, затрагивал общественные вопросы.

Эх, что за умопомрачительная комедия! В каждом человеке живут двое. В торжественной позе — прогрессивные люди, их подогревает святой идеализм, они преисполнены принципами либерализма, с горящим факелом свободной прессы и гуманизма в руках, готовы пожертвовать жизнью, проливать кровь, чтобы ускорить триумф обожествляемых учителей; а дома в своем халате — потомки прежних присяжных заседателей. Клаузалы, Горовы, Мико и все, все, сколько ни есть! Знамя, которым они размахивали, было большим самообманом. Но и святой ложью, которой все верили! Рассказывают, что где-то в Падуе была башня, на которой было вырезано четыре голубя. Согласно примете, тот, кто на самом деле сын своего отца, видит пять голубей. С тех пор каждый хоть сколько-нибудь уважающий себя житель Падуи упрямо настаивает на том, что видит пять голубей.

Половина человеческой жизни — долгий срок; даже память делает передышку, прежде чем добраться до ее начала; дети, которые этого тогда не понимали, с тех пор стали мужчинами, мужчины — тихими и ко всему равнодушными мертвецами или дряхлыми стариками, которые уже сейчас не понимают того, что когда-то заставляло биться их сердце. Да и видоизменившийся патриотизм выдумал новую моду и прикрыл окровавленное тело «пеленой забвения». Если он сделал так из приличий, то пелена эта слишком тонкий материал, ну а если, чтобы больше не вспоминать то время, когда был «самым несчастным», то с легкостью может позабыть и то время, когда был «самым великим».

На сумрачном перепутье, где дорога между книжных шкафов ведет из одного коридора в другой, грязным, скарлатиновым светом горит вечный газ. Отсюда можно попасть в безлюдный, по большей части, читальный зал. Сумрачный закоулок идеален для желающих пошептаться. (Секретов нет. Мы все знаем одно и то же, потому что ни один из нас ни во что не посвящен.) Если, конечно, и здесь их не вспугнут приближающиеся шаги, топ-топ, топ-топ. Бравый Кэрэши с большой охотой ковыляет в этих местах. Есть убежденные комбинаторы, которые даже за словами смирного Эрвина Чеха видят великое будущее. Идут жаркие споры: кто будет? что будет? (кто кому волк?). Испуганно носятся услужливые курьеры. Листы исписаны комбинациями. «Крепкая рука» готовится к выборам, поговаривают они, и приумножает свои силы. Столько имен упоминается. Видел сегодня Власича, лоб у него был наморщен, скажу я вам. Гм. Сапристи, это интересно. Я не разделяю твоих взглядов. В этом вопросе мне претит поддерживать генерала. Силадьи!.. Силадьи будет выступать. Силадьи вычеркнул себя. Где Силадьи? Генерал сердится. Готовится что-то большое, генерал готовится к прыжку… серьезно готовится» Я не разделяю твоих взглядов. Я не буду за это голосовать. Вот именно, вот именно!

Ни за что, восклицают некоторые, ни за что, ни за что. (О, как это ужасно звучит, как сказал бы ворон из стихотворения Эдгара По.) К нашему уху, будто к уху Кальмана Тали, склоняется героический генерал Берчени, чтобы прошептать туда голую правду (а если мы замечаем на той стороне Колонича, глаза у нас наливаются кровью от гнева). У отца нашего Кошшута мы по-настоящему научились произносить тосты. Мы — мятежные куруцы до мозга костей, и пусть кто-то кричит: у тебя в штанах дырка! — на нее нельзя поставить заплату Габсбургов! Сограждане! Печальные дни, которые для нас наступили, — постыдное время, которое нам нужно пережить; нас стало меньше числом, ослабла наша вера друг в друга, любовь, надежда, но все же не будем падать духом! О, «бравый предводитель» бывшего «левого центра»![11]Сложенное оружие тогда и сейчас — суть та же, только лица переменились! Постыдное зрелище, от которого, краснея, отвернется каждый истинный венгр, для которого данное слово — священно, и он не станет толковать это в угоду моде.