Мы не сторонники многословия и пустых, громких фраз, мы и свободу любим, только когда она течет по солидному руслу, а не роняет брызги во все стороны, как бурлящий поток, волны которого хотя вздымаются смело и высоко, но в любой момент готовы сломать плотину. У каждого народа, хоть и нельзя зазнаваться, должны быть чувство самосознания, достоинство и определенная сдержанность: потому что из этих составляющих складывается сила. Правда, такая народная сила зачастую, как бы это сказать, является оптическим обманом, видимостью: но даже видимостью в определенных условиях нельзя пренебрегать, поскольку это тень действительности. А там, где многие видят тень, в соответствии с их верой — должно быть и тело.

Папа-кальвинист, великий мастер по части ужасающей логики, сфинкс, великий могол, Тартюф, пронырливый студент, венгерский Мефистофель, комедиант, у которого «вместо совести мокрое место», выходя из Зала заседаний, в дверях вынимает сигаретку и спешит к первому дымящему сигарой человеку, чтобы прикурить, по дороге решая дела страны; он замечает Чавольски. С чего господин редактор взял, что Будапешт укрепляют, я бы сказал, что это совершенно необоснованно.

Искря сигареткой, он ковыляет по коридору, ища глазами Чернатони, И, по пути к нему,[17]успевает поговорить с шестью-семью людьми, которые после беседы с премьер-министром, казалось, сразу принимались за дело. Как будто куда бы он ни пошел, то повсюду каждым своим словом отталкивал запутанные дела и узлы в сторону. На все у него есть время, все он замечает. Какой-то проголодавшийся мамелюк осторожно пробирается в сторону гардероба. Ты что, уже хочешь уходить, Пали? — говорит Тиса с простой, сухой любезностью (предположим, что мамелюка звали Пали). Мамелюк повинуется этой любезности и с такой решимостью садится в какое-нибудь кресло в коридоре, что, если понадобится, до Пасхи не сделает оттуда ни шагу. Он пожимает руки Хелфи, успевает в не занятые заботой минуты подтрунить над Имре Салаи, поинтересоваться у кавалеров об успехе вчерашней оперы с балом, а у Варманна — о сегодняшнем положении дел на бирже.

Больдижар Хорват («Барышня Боди», как его когда-то назвал циничный Лоньаи), в нашем представлении — человек скорее печальный и торжественный, чья душа постоянно витает в высших сферах, он, однако, обнаруживает ко всеобщему удивлению талант обаятельного собеседника, и нет такого старого проказника французского маркиза, который бы умел развлечь своих гостей-мужчин более изощренным и пикантным образом, чем он, Больдижар Хорват, чей жизненный путь представляет собой, в общей, прекрасное гармоничное целое, — несколько раз повторяет, пустив при этом слезу из своих тогда еще чистых голубых глаз; главное — воздух либерализма. Главное — воздух либерализма. Главное — воздух либерализма. То, чем человек дышит. Остальное вторично. Тиса в конце концов ищет Чернатони до тех пор, пока не находит, и тем лучше, поскольку Чернатони тоже его искал. Две облаченные в цилиндры головы, доверительно сблизившись, исчезают…

Будет выступать Ираньи (он планирует создать благородное собрание и зачитает свой достойный проект), будет выступать Угрон (он делает резкие выпады, из гигиенических соображений, чтобы немного вспотеть), будет выступать Силадьи (он анализирует, выявляет, мотивирует, суммирует, рвет, мечет), будет выступать Аппони (серьезно, с достоинством, предпринимая энергичные шаги, он плавно движется по своему «английскому пути», на этом пути встречаются и розы, но в умеренном количестве, и шипы, но лишь для декорации), Тиса выступает, оставляет от вражеского козлика рожки да ножки, но жаркое из козлятины, чтобы подать на второе, не делает. Просто оставляет рожки да ножки. (Ивор Каас утверждает, что это ложь. Мы утверждаем то же, что и Ивор Каас. И все значительные и малозначительные лица в Парламенте знают, что это ложь… но все-таки за нее проголосовали. И никто даже не покраснел… никто. Что мы можем поделать? Отложим перо в сторону.)

Уважаемый Парламент! (Послушаем! Послушаем!) Прежде чем, после утомительных обсуждений и перекрестной критики, перейти к находящемуся на повестке дня вопросу, считаю необходимым сделать в присутствии всех два следующих заявления.

Во-первых, я не могу согласиться с выдвинутым здесь многими сторонами обвинением против тех, кто отстаивает свои проекты в Парламенте, заключающемся в том, что произносимое в защиту проектов произносить не стоит, поскольку это служит не венгерским, а австрийским интересам. А не могу я с ним согласиться потому, что, с одной стороны, исходя из заключенного договора, признаю существование интересовобеих сторон, но не могу я с ним согласиться также и потому, что абсурдно со всей основательностью требовать, чтобы при внесении предложений — уже после того, как они представлены Парламенту, — в их защиту нельзя было говорить то, что можно и нужно сказать, у нации есть полное право самой быть посвященной во все тонкости вопроса. И у правительства тоже должно быть право это сделать, поскольку в случае отклонения этих проектов страна, не дай Бог, попадет в неприятную ситуацию, именно правительство будут обвинять в том, что оно всему виной, поскольку не соизволило вовремя проинформировать Парламент и народ о последствиях. (Одобрение в центре.)

И именно в силу такого моего убеждения не могу согласиться и с тем, чтобы если мы укажем на возможные последствия отклонения проектов, это называли угрозой и запугиванием, поскольку если не угрозой и запугиванием, а справедливым обоснованием своего мнения является то, что вы хоть и заблуждаясь, но, думаю, по убеждению, каждый день заявляете, будто Венгрия при таких проектах будет уничтожена материально, духовно и политически (движение слева), но со стороны людей с иными взглядами, не способных разделить ваши, это не является ни угрозой, ни давлением, а только орудием справедливого обоснования, они, напротив, хотят указать на опасности, которые, по нашему мнению, неизбежно возникнут в случае отклонения проекта. (Движение слева.)

Следуя дальше, ув. Парламент, я отказываюсь от чрезвычайно приятной и чрезвычайно забавной обязанности («Послушаем!»), повторяю, я отказываюсь от удовольствия сопоставить один из пунктов программы одного меньшинства с другим («Послушаем!» — слева). Хотя, не извольте сомневаться, это было бы делом немудреным, благодарным и забавным («Послушаем!» — слева), поскольку вряд ли в скором времени случится встретить такое количество противоречий в проектах, поданных в один и тот же день («Послушаем!» — слева). Если позволите, я сделаю это в другой раз; сейчас хотелось бы поговорить о другом.

Что касается критики моей личности, на нее отвечать не стану. (Горячее одобрение в центре.) Отмечу все-таки для тех, кто в ходе критики моей личности неоднократно упоминал, насколько лучше был абсолютизм и так наз. режим Баха,[18]что я надеюсь, мало того, убежден, что это время — вполне возможно, что и они вспоминают его со вздохом только потому, что сами так считают, — в нашей стране никогда не повторится; но если бы оно повторилось, мы бы стали свидетелями крайне странной перемены мнений! (Оживление и одобрительные возгласы в центре.) В 1850-м и в последующие годы большинство тех, кому сегодня уже недостаточно никакой свободы, — за некоторым исключением — находились либо за границей в полной безопасности, либо на родине, но так тихо, что и слышно их не было (одобрительные возгласы в центре, движение слева), в то время как мы, остальные, выражающие сегодня сдержанное удовлетворение соответствующей сегодняшнему моменту свободой, мы-то в те времена, когда это было сопряжено с опасностью, вели не такую тихую и незаметную жизнь («Да! Правильно. «- в центре), и, поверьте, если бы вернулись те времена, которые бы лучше не приходили и не придут, с вами, да и с нами произошло бы то же самое. (Движение слева, одобрение в центре.)