Как известно, К. Батюшков, во время похода на Париж 1814 г., как и Александр I, проезжал мимо Карлсруэ и видел обитель «мирного ангела», родовой замок Людвига Баденского. Небезынтересным представляется и тот факт, что дорога в Карлсруэ, по свидетельству современников, «была обсажена величественными пирамидальными тополями», подобно тополям «Киевских высот» «Полтавы».

Итак, «Полтава» посвящена бессмертному образу Елизаветы Алексеевны: «Во мне бессмертна память милой // Что без нее душа моя…» (1822 г.) Ср.: «Твой образ вечно мой» – вариант «Посвящения» (V, 324).

В заключение – о рисунках повешенных на страницах «Полтавы». Прежде всего обратим внимание на ту немаловажную деталь, что Пушкин, рисуя сначала общую картину казни – виселицу с пятью повешенными декабристами (л. 38 об.), далее разделяет их на группы – из троих, двух и одного. Тем самым последний является как бы шестым повешенным. А. Эфрос, Т. Цявловская, Н. Измайлов не приводят стихи, на полях которых расположены рисунки Пушкина. Рассматривая их вне текста, исследователи теряют нить, ведущую к раскрытию образного мышления поэта, а, следовательно, и замысла поэмы.

Рассмотрим рисунки.

Первый рисунок двух повешенных (л. 28 об.) соответствует стихам, повествующим о начале любви Марии и гетмана:

Как известно из истории, Павел I ввел обязательное присутствие царской семьи на учениях в Павловске (1796–1801) (Александр I оглох на одно ухо от последствий этих учений). Не представляют ли две фигуры повешенных – участников учений в Павловске и компании 1812–1814 гг. – Пестеля и Муравьева?

Выше трех повешенных на бревне (Рылеева, Бестужева, Каховского?) Пушкин рисует пленительный образ «задумчивой Мэри». Что общего находит Т. Цявловская между одухотворенным воздушным обликом пушкинской модели и портретом Закревской, вальяжная поза которой и пышные формы «медной Венеры» так не соответствуют ни рисунку поэта, ни стихам возле него – биографии любви юного «козака» к Марии:

Фигура одного грузного повешенного в военном мундире (!)… и грузным «эфедроном», в котором А. Эфрос и Т. Цявловская видят Пушкина (!) («и я бы мог…»), расположена у следующих стихов:

Александр I в годы юности, как отмечают современники, был женоподобен. Фернгаген, описывая Александра, пишет: «[…]Если надеть на него женское платье – то он бы представлял тонкую женщину…» (Воспоминания, т. II, с. 188.) Ср. облик юного Онегина:

И Байронова «Сарданапала»:

Исходя из всех вышеприведенных сближений (как текстологических, так и графических) – грузный повешенный в военном мундире с согбенными плечами «под гнетом лет» (и угрызений совести) – есть шестой «якобинец», Александр I, ибо он тоже «цареубийца», и изображен он, действительно, как отметил Н. Измайлов, с головой, как бы отделенной от туловища, подобно трупу Павла I в ночь на 12 марта 1801 г. Но есть еще одно существенное отличие шестого повешенного от всех остальных: вместо лица Пушкин рисует – череп. Таким образом, среди всей истории – один – ее «загробный» участник.

Вспомним разговор Пушкина с Великим князем в Дневнике 1834 г. 22 декабря: «Все Романовы революционеры и уравнители» (подлинник приведенной формулировки по-французски). – «Спасибо: так ты и меня жалуешь в якобинцы», – отвечает поэту по-русски Михаил, брат Александра I.

«Не мне свирепствовать, ибо я сам заронил эти семена», – сказал Александр I Васильчикову, узнав о заговоре декабристов.

«Толчок для одного – удар молнии для всех».

Елизавета Алексеевна, как уже отмечалось в I главе, писала матери после кровавого переворота 12 марта 1801 г.: «Я проповедывала революцию как безумная. Я хотела одного: видеть несчастную Россию счастливой какой бы то ни было ценой».

«О милый мой ты будешь царь земли родной!

А если плаха? – спрашивает Мазепа Марию. С тобой на плаху», – отвечает Мария. Безумием «Марии» и заканчивает Пушкин свою «самую оригинальную» поэму.

Такова философия истории в «Полтаве».

Итак, графический ряд рукописей Пушкина – неотъемлемый компонент, равновеликая часть творения, без которой полнота смыслового содержания не может быть постигнута[26].

Пятая глава «Онегина» заключала в себе сон Татьяны, значение которого для судеб героев романа не выявлено до сего времени.

О тщетности постижения образов сна с помощью Сонника «главы халдейских мудрецов» предупреждал Пушкин:

а также рецензент пятой главы, приятель Пушкина, Борис Федоров, писавший в С.-Петербургском «Зрителе»: «…Автор называет его гадателем и толкователем снов. А Мартын Задека был швейцарский старик, который, умирая, оставил векам известное политическое пророчество и никогда не сочинял Сонника».

«Гадательные книги издаются у нас под фирмою Мартына Задека, почтенного человека, не писавшего никогда гадательных книг», – как замечает Б.М. Федоров», – подтверждает Пушкин комментарий рецензента в примечаниях к V главе.