– А мне эта вводная зачем? – спросил Иван.

– Так, рассуждаю. Откуда этот новый каратель объявился, кто таков?

– Да я-то при чем?

– Ну да, ты же в отпуске по ранению. Все равно скоро на фронт. Правда, наша медкомиссия может не пустить, – Гупан зевнул и повернулся на бок.

– Это вы про что? – встревожился Иван, но в ответ услышал легкий храп.

Накинув старую телогрейку, натянув кирзачи, Иван выскочил во двор.

Еще висела луна. У телег бойцы нагружались боеприпасами.

– Чего ж не разбудили?

– Гупан сказал, бабке тебя оставить, – ответил Данилка. – Ты же инвалид.

…Выходили, когда только легкой полоской обозначился рассвет. Пешком.

– Ваня! – неожиданно раздался голос Варюси. Она стояла у калитки полуодетая. – У тебя все добре?

Сенька шел между Полтавцом и Данилкой. Дремал на ходу. Но, услышав голос, открыл глаза. Данилка сказал:

– Лейтенант, из-за тебя все девки не спят! Не туда ранило, куда надо бы.

Арестованный старался разглядеть Варю. Данилка толкнул его в бок.

– Не пялься, глаза вывернешь.

Чуть светало. Тося была на опушке, в распадочке. Пошумливал родник. На пне стояла глиняная кружка для желающих попить. Шевелились, под ветром, цветные ленты и тряпицы, привязанные к ветвям ольхи.

Подцепив коромыслом ведра и приподнявшись, Тося замерла. Мимо, в рассветном мареве, мрачно и целеустремленно, шла цепочка людей.

Девушка хотела спрятаться, но заметила Ивана. Вздохнула с облегчением. Взгляд ее наткнулся на веснушчатого арестанта. Тося испуганно прижалась к откосу распадка.

Парень внимательно посмотрел на девушку. И вдруг усмехнулся. Подмигнул.

– Ты, Сенька, про девчат забудь, – сказал Данилко. – Лет на двадцать.

– А чего она сюда? Колодцев нет? – спросил Гупан.

– Проща, – сказал Иван. – Священный родник.

– И тряпочек понавешали! – заметил Полтавец.

– Это пожелания, просьбы.

– Х-ха, – сказал Данилка. – Я бы на эту дивчинку пожелание оставил.

– Сначала фингал залечи, – обрезал его лейтенант.

Шли, уже тяжело дыша под грузом выкладки. Лес стал густым, буреломным.

На верхушки деревьев лег розовый рассвет. Перед ними был зеленый холм. Пленный остановился. Все замерли. Парень кивком указал на кусты. Гупан и Кириченко вошли в подрост, оглянулись.

Раздвинули кусты. Крашенная зеленой, облупившейся краской стальная дверь была неприметна. Прислушались: что там, за ней? Кириченко ощупал края двери, осмотрел. Чувствовалось, он здесь бывал. Достал из брезентовой сумки масленку с длинным острым носом. Петли были внутренние. Ястребок нащупал ногтем щель, просунул носик масленки, покапал. Вставил в отверстие от снятого запорного рычага крючок с бечевкой. Показал рукой, чтобы Гупан отошел подальше. И сам отступил, лег.

Стал осторожно тянуть бечевку. Дверь подалась без звука. Сначала на вершок, потом поболее. Кириченко заглянул в темноту. Снял какую-то проволочку. Втиснулся в проем.

Гупан жестом указал Ивану, чтобы он с Сенькой оставался на месте, в стороне от входа. Махнул бойцам. Часть ушла на холм, часть осталась у входа.

Бойцы достали фонари. Ждали сигнала от Кириченко.

Арестант неловко, боком, сел на кучку сена. В кустах просыпались птицы.

Иван пошевелил носком сапога несколько окурков, оставшихся от самокруток.

– Ты с бабкой приезжал на хутор, – прошептал Сенька. – У матери нарыв был, нога отнималась. Ты был пацан, но по-городскому одетый. В ботинках. Позавидовал я…

– Нарыв прошел?

– Прошел. Твоя бабка мазью вытянула… Нас пятеро лежало на полатях, штаны на всех одни.

– Решил в полицаях штаны добыть?

– Я в полицаях не был.

Иван приглядывался к Сеньке. Наставил палец на конопатый нос:

– У тебя четверо братьев, да? Мы вьюнов ловили в грязи… После ливня.

– Вспомнил, значит… Может, это… отпустишь?

– Чего? По своим полицаям соскучился?

– Да не был я в полицаях! Матерью клянусь!

– Братиками еще поклянись. Они тоже в лесу? – спросил лейтенант.

Сенька только хмыкнул, скривив рот. Проснулась, затрещала в кустах сойка. Иван с тревогой посмотрел в кусты. Птица проскрежетала свою песенку, точно ножом по тарелке поскребли. Утро! Лейтенант схватился за грудь, надеясь предотвратить приступ. Сенька с удивлением следил за ним.

Преодолев усилия Ивана, кашель и хрип вырвались наружу с удвоенной силой. Затрясли, лишили сил. Лейтенант согнулся, закрыв рот ладонью, карабин опустился. Тело дергалось.

Сенька вскочил и, наклонившись, из-за связанных рук, бросился в подрост. Иван поднялся, слезы заливали глаза. Наугад выстрелил из карабина в кусты, передернул затвор, но второго выстрела не получилось.

Иван старался выбить перекошенный патрон.

От входа в подземелье бежали бойцы. Данилка и Кириченко бросились туда, куда махнул рукой Иван. Гупан стоял, ожидая, когда пройдет приступ.

– И часто это у тебя?

– Нет, – ответил наконец Иван. – Но вот по утрам…

Из кустов вышли запыхавшиеся ястребки.

– Как сквозь землю! Ушел!

– Крови на траве нет?

– Нет. Лучше б не стрелял, лейтенант. Всех в лесу поднял!

Иван молчал, приходя в себя.

Шли по лабиринту форта, подсвечивая фонариками. Шныряли белые мокрицы. Иногда серыми тенями пробегали крысы. По стенам тянулись провода. Несколько ступенек вели в зал, где стоял остов дизель-генератора. Провода, медные и свинцовые, были частично срезаны.

Иван шел позади всех, глядя понуро. Провода пощупал, осмотрел. От электроузла остались щиты и обрезки силовых кабелей, висящие, как змеи. Колыхалась паутина.

Вошли в каземат с амбразурами, из них открывался вид на туманную долину.

В нише были сколочены двухэтажные нары, накрытые где солдатскими, а где лоскутными, крестьянскими, одеялами. Иван пощупал постели. Коснулся чайника на печурке, сложенной из битых кирпичей. Достал из-под кровати какое-то странное переплетение из лозы и реек. Провел рукой по стираным рыжим бинтам на стойке нар. Посмотрел в алюминиевую кружку.

В углу стояла бочка. Висел деревянный ковш. Внизу, в луже, плавал окурок.