Спустя пару часов после произошедшего я дожидалась Скотта Адзика у дверей его кабинета, сжимая в руках скромный подарок – коробку печенья – и тряслась, как школьница в ожидании директора. Позже я узнала, что прооперированный в тот день ребенок родился совершенно здоровым на 37-й неделе, никаких вмешательств больше не потребовалось, а малыш прекрасно двигал ножками. Пока я ждала, Грэг Хойер подшучивал надо мной:

– Он знает, когда у моей жены день рождения. Он знает все… Он будет знать о тебе больше, чем ты знаешь о себе, – от его слов мое сердце заколотилось как бешеное.

Вскоре явился доктор Адзик, высокий выходец со Среднего Запада, он лукаво щурился, в волосах уже блестела седина, а зубы отливали белизной. Его кабинет украшали фотографии с бейсбола, а на письменном столе лежал подарок одного из пациентов: выгравированная на дереве надпись с цитатой Калвина Кулиджа: «Ничто на свете не заменит настойчивости». Доктор Адзик вставал в 5:00 каждое утро, к 6:30 уже был на работе, работал допоздна и любил держать себя в форме.

Хирургом он решил стать еще в 11 лет, когда его матери поставили диагноз рак груди. После серьезной мастэктомии и лучевой терапии его мама выжила, а он остался так благодарен хирургу, который ее оперировал, что решил стать похожим на него (48).

Я попросила доктора Адзика описать себя.

– Я доктор Настойчивость, – ответил он.

– И это еще мягко сказано, – как-то, сидя рядом со мной, рассмеялась Эшли, менеджер по связям с общественностью в больнице. – Когда я познакомилась с доктором Адзиком, его собственная внучка только родилась. В утробе она плохо развивалась, а он, не получая достаточно информации из больницы, где ее обследовали, перевел семью к себе в отделение, где смог обеспечить ей должный уход и невероятное появление на свет. Можешь себе представить, каково это – быть его внучкой? – улыбнулась Эшли.

На мою просьбу рассказать о каких-нибудь случаях, которые встречались ему на заре его работы врачом, доктор Адзик быстро и скромно пробормотал:

– Если вы приехали сюда в надежде выведать драматические истории, то я ничем не могу помочь.

– Понимаю, – ответила я. – и я не за сенсацией приехала.

Я попыталась объяснить ему, что книгу я пишу всерьез, однако он ничего не ответил. Я понимала, почему Скотта Адзика могло беспокоить мое присутствие здесь как журналистки. И неважно, что он так тепло меня принял, разрешив понаблюдать за собой в операционной, куда редко пускали посторонних.

Чем больше мы с доктором говорили о медицинских фактах, тем больше он расслаблялся. Он пожелал мне удачи с моей книгой, и я заметила легкое заикание. Он больше не казался мне таким пугающим. К концу нашей встречи глаза доктора Адзика горели интересом. Он рассказал мне, как много для него значит возможность наблюдать за взрослением детей, которых он оперировал. Мы поговорили о Мейв и ее случае с ККТ.

– Этот ребенок – нечто невероятное, – Адзик больше не бормотал, его голос звучал все увереннее. – Смотришь на нее и не можешь не восхищаться. Дело ведь не в том, что сделала наша команда или я… Что-то из происходящего невозможно объяснить. Такие дети, как Мейв, – продолжил он, – может, они счастливчики, может, – невероятно стойкие. Я верю в чудеса.

Подумав немного, уверенно добавил:

– Никакого волшебного алгоритма нет. Не думаю, что дело в счастливом случае. Дело в подготовке. Отчасти – в хорошем стечении обстоятельств. В несгибаемости. В настойчивости. Дело в том, что нельзя сдаваться. Я столько раз сталкивался с неудачами, но не перестал пытаться.

В отделении фетальной медицины не на что толком смотреть. По крайней мере, так кажется на первый взгляд. Все, что вы увидите, – приемные и кабинеты УЗИ. Все события и вся драма разворачиваются за дверями этих кабинетов. Там сидят беременные женщины, в которых скрываются дети, не видимые никому, кроме врачей и их черно-белых сканирующих аппаратов, транслирующих нечеткое изображение. Каждый следующий толчок ребенка похож на предыдущий, но исследования показывают, что за каждым скрывается своя история. На доплеровском УЗИ измеряется сердцебиение, слышное будто через толстый слой воды и звучащее, как сигнал с другой планеты, из космоса: «уоу-уоу» – или со дна океана. Так близко и так далеко одновременно. Сердечный ритм создает рисунки на экране: дуги, волны, электрические вспышки красного и синего. Глядя на них, доктора либо остаются спокойными, либо бьют тревогу.

Чтобы понять, как фетальная медицина получила возможность существовать, придется вернуться назад во времени. До недавних пор зародыш считался недосягаемой тайной, секретом, находящимся внутри женского тела. Ранние изображения плода в матке, датированные XIII веком, демонстрируют крошечного, полностью сформированного человека, который занимается гимнастикой внутри сосуда (2). Многие годы существовало убеждение в том, что гомункулус, «маленький человек» по-латински, уже существовал в каждом сперматозоиде или в каждой яйцеклетке и попросту увеличивался в размерах после зачатия (3).

Примерное понимание того, как действительно выглядит ребенок в утробе, пришло после вскрытия плодов, полученных после выкидышей и абортов, а также после экспериментов над животными (4). В начале XIX века обычным делом было обращение к детям как к «маленьким незнакомцам» (5).

В 1570 году французский архиепископ Арно Сорбен написал «Трактат о Монстрах» (Tractatus de Monstris) на латыни, который заполнил гравюрами детей с серьезными (и маловероятными) деформациями (среди них – дополнительные пары глаз или ушей, четыре ступни и т. п.). Епископ считал «монстров» наказаниями свыше за людские грехи (6).

В XVIII веке в новой школе акушеров Болоньи, в Италии, были представлены восковые и глиняные фигуры детей с пороками развития. Их использовали для примеров «чудовищного рождения». Основатель школы, акушер-гинеколог Джованни Галли, читал лекции о том, как материнское воображение вызывает деформации плода (7). Отношение к порокам развития изменилось не так давно. Еще в 1931 году один из педиатров больницы Грейт Ормонд Стрит написал, комментируя книгу Сорбена: «Возможно, правы были те, кто считал этих странных монстров связанными с антихристом» (8).

Единственным способом взаимодействия с плодом была и остается мать. На сегодняшний день дико слышать, что можно не глядя воткнуть острую иглу в живот женщины, не зная, чем все закончится. Но так на самом деле делали вплоть до 1970-х годов. Первые гинекологические операции на внематочных беременностях проводились в Америке. Ребенок развивался в фаллопиевых трубах. Если врачи не вмешивались, такая беременность могла убить женщину: амниотической полости не хватало места, чтобы расшириться до нужных размеров, поэтому она разрывалась. Единственным способом лечения, предлагаемым тогда, было прерывание беременности и успешное извлечение ребенка, при котором мать выживала. Так было до 1759 года (9). В тех случаях, когда диагнозом было многоводие, первой попыткой хирургического вмешательства – вместо аборта – стал амниодренаж. Из матки откачивалась лишняя жидкость после прокола – впервые подобную операцию проделали в 1880 году, но для беременной, которой диагностировали многоводие, это означало избыток амниотической жидкости и риск преждевременных родов, как было у меня с Джоэлом (10). Приходилось выбирать между риском преждевременных родов и вероятностью выкидыша от прокола матки иглой вслепую. Антибиотики и анестезия во время подобных процедур развиты не были (и так вплоть до середины XX века).