жизнь словно опустился тяжелый занавес. Новой была сама учеба, жесткими и непривычными правила и распорядок. Много места занимали разнообразные спортивные соревнования, еще больше времени и сил уходило на изнурительные тренировки, им предшествовавшие. Это был новый мир, отличавшийся от известного ему в прошлом как формой, так и содержанием. Принадлежность к этому новому миру захватила его и наполнила гордостью. Он был увлечен этой жизнью, воодушевлен и переполнен благодарностью. Диктатуру старожилов и их тиранию он принял безропотно, как само собой разумеющееся, — в свою очередь, он усвоил диктаторские замашки по отношению к более слабым или младшим. Вскоре он обзавелся и другом — это был мальчик его возраста с волосами цвета темной меди и светло-коричневыми глазами, такими же, какие были у той, кому посвящались его записи в заветной тетради. В четырехместной комнате их кровати стояли рядом; две другие принадлежали их однокашникам, которые вполне могли уже давно обходиться — и обходились — одной, не скрывая своих отношений.

В первую же холодную зимнюю ночь его лучший друг неслышно скользнул к нему в постель под одеяло; чтобы не замерзнуть, шепнул он, надо друг друга согреть. Они так и заснули, обнявшись. Г. Р. был счастлив.

Назавтра Г. Р. получил письмо от матери, в котором главным было то, что весной она собирается выйти замуж за приличного человека, обладавшего, кроме всех прочих достоинств, замечательным характером. Мать писала также, что отец Г. Р. очень рассердился на нее в связи с этим решением и, хотя дал согласие на развод, предупредил, что денег от него она больше не получит. Но, писала далее мать, он, Г. Р., никак от этих событий не пострадает, ибо своего сына отец намерен всячески поддерживать и впредь. Что же касается нее, то и здесь, писала мать, Г. Р. не должен волноваться — ее новый избранник вполне обеспечен.

Г. Р. прочитал письмо дважды, затем еще раз. Потом закрыл глаза. На его лице как маска застыла гримаса отвращения. Он словно наяву увидел, что «человек с замечательным характером» проделывает в постели с его матерью — то, что делал он сам в своих снах. Видение предстало перед ним в мельчайших подробностях.

Ему понадобились все силы, чтобы преодолеть, победить охватившие его гнев и отчаяние. Никто не мог ему помочь, разве что товарищ по комнате и постели, но и это лекарство не избавляло его от боли. А может быть, лекарства от такой боли не существовало вообще.

И тут откуда-то из глубины всплыло в нем воспоминание о девушке с черной бархатной лентой в волосах; девушке, о которой со дня приезда в интернат он совершенно забыл. Она явилась ему, как наяву, — наклонилась, едва не касаясь губами его щеки, и прошептала слова утешения, которые тогда, в ту минуту, он даже не разобрал. Но то были единственные слова, которые ему были нужны, — не просто утешение, но и трезвая, добрая, дружеская поддержка. Эти слова вдохнули в него надежду и даже некий покой, обратив бездонное отчаяние в радость ожидания чего-то необычного, огромного, даже праздничного. Тогда же он дал себе некую клятву.

Этой же ночью, лежа в постели в объятьях своего друга, Г. Р. сказал ему, что больше этого не будет и этот раз — последний. Отныне каждый из них будет спать в своей постели. Почему? Он не может объяснить своего решения, но оно бесповоротно. Единственное, что он может сказать и в чем может даже поклясться, что никто из мальчиков не займет освободившееся место, нет: их дружба навсегда останется в его сердце, и он, Г. Р., никогда не забудет их любви, но вместе они уже не будут. Никогда. Нет, больше он ничего не может ни добавить, ни объяснить. Прошлое отныне должно быть только воспоминаньем; отныне и навсегда.

Той ночью оба мальчика долго плакали, обнимая друг друга, а утром Г. Р. попросил перевести его в другую комнату. Директор интерната не впервые сталкивался с подобными просьбами. Разрешение Г. Р. получил.

4

В последний год жизни в интернате, когда Г. Р. было восемнадцать, во время коротких каникул он попал на вечеринку к Н. Войдя в комнату, он увидел девушку с бархатной лентой в волосах цвета темной меди. Она сидела в кресле, разговаривая о чем-то с подругой. Г. Р. с трудом оторвал от девушки взгляд и, подойдя к столу, где стояли подносы с напитками, одну за другой выпил несколько рюмок вина. Затем забился в угол, где, не двинувшись с места, и провел весь вечер, не отрывая глаз от девушки с лентой в волосах. У Н. он спросил ее имя, хотя кое-какие догадки на этот счет у него уже были. Н. сказал, что девушку зовут Tea. Услышав это, Г. Р. ощутил огромную, захлестнувшую его радость. Действительность оказалась прекрасней всяких грез. Когда Н. предложил представить его, Г. Р. поспешно отказался. «Я познакомлюсь с ней сам», — сказал он. Спустя мгновенье он уже жалел о своем отказе; тем не менее он твердо решил выполнить то, что сказал.

Сделать это ему удалось в последний день каникул, накануне возвращения в интернат. Г. Р. ждал Тею у ее подъезда. Он уже знал, что и ей предстоят выпускные экзамены. Когда она вышла, он ей улыбнулся и несмотря на то что колени у него дрожали, заговорил, моля Бога, чтобы голос его не выдал.

Он сказал:

— На вечеринке у Н. ты видела, я думаю, что я не спускал с тебя глаз. Я видел, что ты видела, и нет смысла, Tea, говорить «нет». Меня зовут Г. Р., и тебе это тоже известно, потому что ты спрашивала обо мне и тебе сказали буквально следующее: «Этого идиота, который молчит весь вечер и пялит на тебя глаза, зовут Г. Р.». И это чистая правда. А сейчас ты мне, конечно, выложишь, что страшно занята и у тебя нет ни одной минуты на то, чтобы зайти со мной сюда, в кафе напротив, и выпить что-нибудь, даже чашку шоколада. Я ведь угадал, не так ли?

— Ты самонадеян, — сказала Tea, — и ты скорее болтун, чем молчун. Ты всегда так торопишься с выводами? На вечеринке у Н. я подумала было, что ты немой. В честь твоего выздоровления я готова выпить чашку шоколада, но только быстро. Я действительно очень спешу, и у меня есть не более четверти часа.

Они вошли в кафе напротив ее парадной на первом этаже того дома, где жил Г. Р. Все столики были заняты. Они стояли в некоторой растерянности, не зная, что предпринять. Один из посетителей, сжалившись, помахал им рукой и