Я мягкой ватной ладошкой протерла взмокший лоб:

– Натка там, в этом госпитале.

– Ура! Нашлась! – Сенька радостно запрыгал.

– Угу. Нашлась. Теперь давайте спать ложиться, – с усилием выдавила я. – Утро вечера мудренее.

Дождавшись, пока дети уйдут к себе, я повалилась на кровать и свернулась калачиком, спрятав лицо в подушку.

ИВЛ! Реанимация! Кома! Что тут можно сделать, не представляю?!

Был третий час ночи. Я немного поревела – беззвучно, чтобы не услышали Сашка и Сенька, – а потом встала, сняла с книжной полки маленькую иконку, оставшуюся от бабушки, и стала неловко и неумело молиться за здравие рабы Божией Натальи.

Господи, лишь бы не поздно еще…

Кома! Кома!

Слезы шлепались на лакированную поверхность иконки и растекались, размывая изображение в красочное пятно.

Ничего не видно. Ничего не ясно. Что же мне делать?

Раньше Наталью смешило выражение «хорошая слышимость» применительно к их панельному дому, потому что ничего хорошего в той слышимости не было. Кот мяукнет в соседней квартире – а будто у нее в спальне, прямо над головой. Как в популярном интернет-меме: «Вставай, Наташ, мы там все уронили!»

Теперь-то она поняла, что в их старом доме все было нормально. Вот символические пластиковые стенки-перегородки в госпитальном боксе звук совсем не держали, он проходил сквозь них вообще без потерь.

– Потише можно? – не выдержала Наталья, когда за тонкой стенкой кто-то мучительно закашлялся, а потом вдруг натуральным образом взвыл мужским голосом.

Гос-с-споди, да что ж с ним делают, если он так орет? Руки-ноги без наркоза отрезают? Вроде профиль у заведения совсем другой.

Она так разозлилась на орущего соседа – ее аж затрясло. И почему-то она не сразу сообразила, что это ее сильно знобит. Потом подумала, что страшно сквозит из открытой двери, хотела встать, закрыть, но не могла подняться. Позвать кого-то не догадалась – соображать стала плохо, сознание плавно уходило.

Очнулась в двухместной палате интенсивной терапии. Сама уже кашляла, причем с кровавой мокротой. Почти безразлично отметила, что бабулю с соседней кровати забрали, услышала слово «реанимация» и подумала почему-то – «я следующая».

Потом ее куда-то везли, она просила дать ей позвонить. Сказали: «Потом позвонишь» – и забрали телефон. Она сама разделась, легла. Услышала еще: «Интубируем» – и снова погрузилась во мрак.

Что это было – сон, кошмар, кома?

Она летала – невесомая, полупрозрачная. Прямо сквозь крышу поднялась над прямоугольным строением, увидела бетонный забор, за ним скопление вагончиков-бытовок, просторную автостоянку, машины на ней, людей – приходящих и уходящих, лежащих почти или совсем неподвижно, практически голых, в одних разбухших памперсах, с головы до ног упакованных в белые костюмы с цветными полосами скотча на груди и спине. И еще длинные свертки – застывшие навытяжку тела в двойных черных пакетах.

Слышала, как о ней говорили в третьем лице: «Не старая ведь еще», «жалко», «не вытянет». Кричали, звали: «Наталья, Наташа, Ната!», потом еще строгим басом: «Кузнецова!» – не реагировала. Темно было. Страшно. Почудилось вдруг, что она в подвале, света нет, холодно. И вдруг над ухом дребезжащий голосок: «Я тебе крестик золотой отдам, только спаси меня, доча» – и мягкое сопрано с малороссийским акцентом, нараспев: «Держитесь, бабушка, все будет хорошо…»

«Кто бабушка? Я – бабушка?» – слабо удивилась она, с трудом припомнив: в самом деле, есть тот, кто ей дорог. Маленький, кажется, рыжий. Неужто правда внук?

«Все, отмучилась, – печально напело сопрано. – Понятно было, что не сдюжит».

«Кто отмучился? Я – отмучилась?» Она спустилась, посмотрела, кто это там лежит, привязанный, с трубками со всех сторон. Кровать № 3. «Третий номер – тоже на вылет, – напел мягкий голос. – Места для самых тяжелых. Что, не скончалась еще? Нет, надо же, жива пока».

Как им сказать, что ей больно?

В трахее трубка, из нее выходит воздух, голосовые связки не работают, ни говорить, ни кричать не получается. Трубка забивается. Чтобы она не задохнулась, ее чистят, делают дренаж. Через трубку в нее течет лютый холод. «Неинвазивная вентиляция легких», – говорит кто-то. «Пытка», – думает она.

Конца пытке нет. Времени не существует. А слышимость – надо же, сохранилась! Обрывками доносятся фразы: «нагрузка на сердце», «почки отказали», «гемодиализ», «давление шестьдесят на сорок», «переливание», «мать вашу, плазма не той группы», «сепсис», «бактериальная инфекция».

Она цепляется за голос, который слышит чаще других, вытягивает себя по нему из черной трясины на поверхность. «Куда ты?» – дребезжащий голос вдогонку, и тощая рука хватает, тянет назад в глубину. Вы кто? Та бабушка с крестиком? Нет, та отмучилась уже. Ей было не сдюжить.

«Это мне-то не сдюжить? – скрипучий старческий смех. – Деточка, лучше не дергайся, иначе хуже будет. Я расскажу тебе, я все знаю, тыщи раз видела. Очнешься – захочешь сбежать, а куда, как? Ты будешь как вареный овощ – температура повышенная, вес пониженный, почти ничего не соображаешь. Попросишь трубки убрать, чтобы дышать самостоятельно, тебе сделают дренаж, откачают остатки легких, заклеят дырки. Канюли поставят, к кислороду подключат. Опять будет больно – рот сохнет, губы трескаются, постоянно хочется пить, а не дают. И кормят через зонд в носу, а ты сама даже повернуться не можешь, у тебя руки-ноги не действуют, пролежни прогнили до кости. Приборы, катетеры, капельницы, больно, больно. Ты все равно помрешь, но к чему мучиться?»

Она отпихивает костлявую бабку, выныривает. Просит: «Телефон… позвонить…»

«Кому? Кого помнишь? Кто сама-то, не забыла? – отзывается мягкий голос. В нем удивление: – Надо же, держится! Ну, правильно, давай, держись!»

За что? За что держаться? И за что ей все это?

Она снова становится воздушной и поднимается выше, выше – в темноту, подкрашенную с одного края розовым светом…

Утром, как и пророчил накануне Сенька, пришлось встать пораньше. Да я и не спала толком этой ночью, забылась уже перед самым рассветом. Подскочила, когда у Сашки сработал будильник на телефоне – хриплый бас с людоедской радостью рявкнул: «Р-рота, подъем!» Сенька, наш новобранец, с непривычки не просто встал, а еще и побежал, куда едва открывшиеся глаза глядели, затормозил только в кухне, сбив с ног табуретку. В общем, утро началось бурно.

Дети, впрочем, очень старались меня не побеспокоить. Громко шикали друг на друга, хлопая дверцей холодильника в поисках пропитания, сами собирались к выходу – их старания и мертвого бы подняли.

Я, однако, не спешила выходить из своей комнаты. Не хотелось мешать Сашкиному добровольному подвигу – это во-первых. Раз уж моя взрослая дочь решила взять на себя заботу о младшем братце, а заодно о нуждающейся в покое и отдыхе маме, мешать ей не следовало, это было бы непедагогично. И недальновидно, потому что в следующий раз героиня могла взять самоотвод.