Комната, убранная к празднику, сияла: расцвели цветы на обоях, завились комнатные растения, настенные ковры играли красками, белоснежный стол угловато топорщился крахмальными бортиками. Отец вынимал посуду. По одной он поднимал рюмки к потолку и заглядывал в них, как в маленькие подзорные трубы. “Не дождался тебя”. — Он кивнул на елку, уже укрепленную в крестовине. “Ты на звездочета похож”, — сказала Инна. “Та-та, та-та, зависит ли удача от звездочетной мудрости моей?” — пропел он оперным басом.

Елка, оттаявшая в тепле, зеленела мягкими концами веток, шары легко дрожали в хвое. Инна достала коробку с картонными фигурками. Серебристого орла — на самый верх, поближе к звезде, черных жаворонков — пониже. Разноголовое стадо заколыхалось у ствола, над ним закружилась полосатая пчела. У корней, над самой крестовиной, Инна повесила лягушку, мышь и рыбу. “Смотри-ка! Все звери, какие бывают!” — Хабиб смотрел с восхищением. Инна остановила взгляд на вершине: “Вот-вот. Человека не хватает…” Пошарив в опустевшей коробке, брат подал звезду.

Отец заглянул в последнюю рюмку и хлопнул в ладоши. Кухонная дверь широко распахнулась, и в звоне елочных шаров показалась торжественная процессия: мать несла блюдо распаренной баранины. Хабиб тянул столик, уставленный салатами. Повозку с праздничной снедью украшали круглоголовые стеклянные фигуры: бутылки с домашними винами были заткнуты высокими пробками.

Отец приглушил телевизор, разлил по рюмкам ягодное вино и смял салфетку: “Хороший год! Очень удачный год! Помянем его добрым словом”. Инна подумала: как на похоронах. Отец выпил и пригладил лысую голову. Мать смотрела радостно. И родители, и брат радовались празднику. Их жизнь говорила сама за себя и требовала новогодней благодарности — по-хозяйски.

Спасская башня выплыла из эфирных глубин и встала перед Инной, похожая на стебель огромного цветка, распустившегося пятью рубиновыми гранями. “Цветик-семицветик”, — Инна вспомнила детскую книжку и усмехнулась нехорошо. Звезда испустила пунктирное сияние и остановилась. Волшебный цветок обещал выполнить любое желание, стоит только оторвать рубиновый лепесток и прошептать:

Лети, лети, лепесток, через запад на восток,

через север, через юг, возвращайся, сделав круг,

лишь коснешься ты земли, быть по-моему вели...

Лепестков было пять, и их следовало беречь, но когда сияющая звезда остановилась над Инной с последним, двенадцатым ударом и густая эфирная волна понесла одуряющую весть о новом, 1975 годе, Инна, отчужденно оглядев мать, отца и брата, оторвала лепесток и, бросив в эфир первое желание, произнесла так, чтобы быть услышанной: “Вели, чтобы я встретила того мужчину”. Спасская башня, благосклонно выслушав, пропала.

Все каникулы башня напоминала о себе заставкой к программе “Время”, и Инна смело смотрела на экран. Днем она не думала об этом вовсе, однако, когда час начинал приближаться к девятому, Инна торопилась домой, украдкой поглядывая на запястье. День за днем вращался вокруг девятичасовой оси, пока, очутившись с соседской девочкой в квартире ее одноклассника, Инна не узнала загаданного в Чибисовом отце.

Тогда, выбравшись из странной квартиры с десяткой в кармане, Инна честно направилась к автобусу, намереваясь ехать за пленкой. Однако стоило ей войти в автобус, как следом, на ходу отжав закрывающиеся двери, успело вскочить что-то гадкое и встать вплотную к ее сиденью, навалившись на плечо всей тяжестью. Инна раздраженно отодвинулась, но оно придвинулось следом.

Оказывалось, что башня совершила простейший подлог, как будто подала пальто, вывернутое наизнанку, а Инна, не глядя назад и болтая о постороннем, сунула в рукава обе руки и, только коснувшись мездры воротника, поняла, что переодеваться поздно: пальто крепко запахнулось обеими полами и с хрустом застегнулось на все пуговицы. Инна стояла в проходе, чувствуя ладонями вывернутые боковые швы, и ждала разоблачения, которое могло вырвать пуговицы с мясом в любую минуту, стоит только кому-нибудь одному, первому, повернуться к ней и ткнуть пальцем.

Когда автобус остановился на той остановке, на которой следовало выходить, Инна не смогла, как ни старалась, протиснуться к выходу, потому что события последних недель повернулись к ней спиной и сцепились локтями в крепкую цепочку, не желая ни двинуться, ни поменяться с ней местами.

Она дошла до квартиры и, взглянув на занывшее запястье, увидела, что стрелки часов подползли к девяти. Загоревшийся экран брызнул музыкой, и под привычный вечерний перезвон выплыла новая заставка, на которой чьим-то тонким пером был выведен силуэт страны, похожей на грузное животное с поджатыми передними лапами. Из-под поджатого силуэта, из самых глубин эфира выплывала навстречу Инне набрякшая улыбка. В той единственной сверкающей точке, в которой находилась Спасская башня, был поставлен правильный красный круг, и, впившись в него глазами, Инна поняла, что никакой надежды нет, потому что коготок, сунувшийся в этот круглый капкан, уже увяз, а значит, и всей птичке пропасть.

Положив руки на светящийся экран, девочка стояла на коленях перед электрическим ящиком и чувствовала, как разряды бегут по рукам к судорожно сокращающемуся сердцу.

Глава IV. ЖЕНА, ОБЛЕЧЕННАЯ В СОЛНЦЕ, И ЕЕ МЛАДЕНЕЦ

К старой чертежной доске, перешедшей невесть от кого по наследству, — в обозримой родне чертежников не было, — Чибис прикреплял шершавый ватманский лист. Прежде чем разложиться на столе, он внимательно обошел пустые комнаты, как будто проверил караулы. Старые пальто, висевшие в прихожей, сторожили бессонно и надежно. Он заглядывал за дверные портьеры: томительная детская привычка, вызывавшая в его душе уже почти взрослую насмешку. “Глупости какие! — прошептал и добросовестно заглянул под диван. — Ксана не пришла в школу... отец не спрашивает...” После ухода Ксении отец не обмолвился ни словом.

Завершив осмотр, Чибис склонился над столом. На белую пустынную поверхность он высыпал из горсти кучку маленьких темных кнопок и подсунул ногу под себя. Не то чтобы молчание отца беспокоило Чибиса — к этому он привык. Орест Георгиевич обходил молчанием многое. Мало-помалу Чибис свыкся с тем, что в области семейного предания, которая в других семьях начинается за полями, откуда вам празднично и нежно кивают прадедушки и прабабушки, а бабушки и дедушки вспоминаются живыми и здоровыми, в их семье все обстояло по-другому. Туманная область семейного предания начиналась совсем рядом, на Васильевском острове, в больнице Отта, где умерла его мать, произведя на свет единственного сына и не получив возможности напоследок взглянуть на мужа, на чьих руках она оставляла осиротевшую обузу.

Уже избавленная от предсмертной боли и ужаса прощания, одетая в праздничное платье небесного, голубого цвета, в котором тремя василеостровскими днями позже ее положили в гроб, она снова и снова уходила от Чибиса, и ветер, никогда не стихающий на Васильевском, поднимал ее короткие, слабые косы, которые она отпустила в ожидании ребенка и, собираясь в больницу, вплела в них мягкие белые тряпочки. Поднятые ветром, они стояли торчком на голове так, что, когда она дошла до середины мертвого острова — примерно до 10-й линии, — Чибису, лежавшему в высокой кроватке в темном здании на Биржевой, они виделись не косами, а высокими коровьими рогами, потому что он чувствовал себя теленком, тоскующим по молоку.