Волосы свалялись за день. Ксения взялась за расческу и отложила, дернула за шнурок ночника, ощупью, в полной темноте дошла до постели и отвернулась к стене. Тихо, из самого далека, вступило разноголосье, подчинявшееся движку отцовского приемника.

Глава III. НОВОРОЖДЕННОЕ ВРЕМЯ

Северный ветер с разбегу залетал с Дворцового моста на площадь и падал на впалую грудь Главного штаба. Арка — исполинское горло — равномерно вдыхала и выдыхала ледяной воздух, заставляя прохожих, прорывавшихся с Дворцовой на Невский, втягивать головы в плечи. Поземка летела по красноватой брусчатке и заметала следы бегущих воротников — песцовых, лисьих, овечьих. У самой земли ветер шумно отрясал игольчатый, липкий прах и прыгал до верхних желобов, подставляя себе под ноги дрожащие ходули — столбы фонарного света. Вечернее эхо высоко подымало леденящий вой: “У-у-у!” — натягивало поперек улицы огромный ветреный транспарант. Края снежной тряпки ветер раздувал изо всех сил и бил ими наотмашь по фасадам домов. Двери междугородной станции, телефонные барышни, легонько повизгивали, когда он хватал их за ручки.

Нынешняя зима была особенно холодной. Столбик редко поднимался выше двадцатиградусной отметки. Программа “Время” пророчила сильный порывистый ветер, и люди двигались короткими перебежками от автобусных остановок до дверей магазинов.

С самого детства Инна любила такие дни. Ее детский сад располагался в тупичке меж двух задних крылец Адмиралтейства, прямо у Невы. Иннины бабушки жили далеко, а родители много работали и обычно приводили ее в группу первой, а забирали последней, когда она, уже одетая в пальто, сидела у детских шкафчиков. Это были плохие минуты, потому что каждый раз, хотя этого так никогда и не случилось, Инна боялась, что никто за ней не придет. Вечерние минуты страха искупались огромным дневным счастьем, которое дарила горка Александровского сада.

Дети шли, взявшись попарно за руки, и когда, дойдя до поворота аллеи, Инна видела деревянную голову с высунутым ледяным языком, ее охватывало нетерпение и холодком бежало по деснам. Она и сейчас помнила последние минуты, когда, держась за шершавые ото льда перильца, первой подымалась на площадку и, растопырив руки, срывалась вниз по скользкому, припорошенному с ночи ледяному языку и неслась, не приседая на корточки, до самого конца.

В конце ледяного полотна за ночь намерзала круглая лунка — в ее бортик с разлету ударялись носки черных галош. Не проходило и минуты, как на этом месте копошилась куча мала, и воспитательницы бежали растаскивать детей, безошибочно отделяя своих от чужих. Инна умела ловко выпрыгнуть из лунки и редко попадала в кучу. Обратно она бежала со всеми наперегонки, но, добежав, смирно вставала в затылок последнему, потому что воспитатели строго-настрого запрещали всякую потасовку на лестнице. Виновный снимался с горки и остаток прогулки стоял с воспитательницей.

Проехав два-три раза и столько же раз добежав до скользкой лестницы, Инна впадала в состояние полного и безудержного восторга. Тогда, вертясь как белка в колесе между лесенкой и ледяной дорожкой, она съезжала то на корточках, то пистолетиком, то паровозиком, уцепившись за чей-нибудь хлястик. В этом восторженном состоянии Инна растягивалась на льду во весь рост и катилась, хохоча, до самого конца, и, выбираясь из лунки, нарочно соскальзывала обратно с накатанного края. Воспитатели быстро замечали восторг и, принимая его за детское баловство, выводили виновницу на обочину. Она стояла тихо и послушно, упираясь глазами в свои коленки: на грубых серых рейтузах висели катышки льда. Воспитательницы требовали честного слова, и, давая его бессчетное количество раз, Инна знала, что врет.

Теперь горка выглядела сиротливо. Веселый рой не вился вокруг деревянных бортиков. Презрительно поджимая губы, Инна смотрела на детей, по-цыплячьи ковырявшихся в газонах. Матери, спешившие за ограду, были одеты в темные драповые пальто с желтыми норочками вокруг шей. С бледностью женских лиц не справлялся даже мороз.

Вдоль ограды, не заходя в сад, шли молодые девушки, кутавшие шеи в сероватые песцовые воротники. Их щеки покрывал слабый румянец. “Думают, у них будет иначе”. — Инна закусила губу. Девушки болтали оживленно, и Инна знала — о чем. Она и сама влюблялась часто, но втайне презирала мальчишек. Многие поглядывали на нее с интересом — и одноклассники, и ребята постарше, но, не умея выразить словами, она ждала от жизни другого. Влюбленности, коротко вспыхнув, гасли. Инна прошла мимо, и девушки засмеялись за спиной.

На Невском начиналось интересное. Забыв о своем пальто, перелицованном из материнского, Инна выслеживала лисьи шкурки и стреляла глазами в их владелиц. Эти женщины были такими, какой она непременно должна была стать. Лица, тронутые косметикой, играли, как осенние яблоки. Инна злилась на себя и торопила время, во власти которого было превратить ее в черно-бурую красавицу.

Тридцатилетняя женщина шла по проспекту, не смешиваясь с потоком.

Взгляда было довольно, чтобы угадать ее счастливую жизнь. Инна замедлила шаг и пошла следом. Хаос предпраздничного дня хоронил ее за чужими спинами. “Та, та, та-та-та!” — она напевала фокстрот из новой оперы.

Женщина дошла до “Севера” и, остановившись, подсунула руку под воротник, словно сдавила горло. Продолговатый разрез глаз удлинялся густой чернотой, проложенной по векам. К вискам уходили стрелки, выведенные по моде десятилетней давности. Она держала голову, слегка откинув назад, как будто ее оттягивал тяжелый узел волос: Инна угадала его под высокой папахообразной шапкой. С нескольких Инниных шагов было видно маленькое ухо, выбившееся из-под папахи как локон, и, напрягая острые глаза, Инна разглядела изъян — раковина имела едва различимые щербинки.

Женщина взглянула коротко и отвела стрельчатые глаза. Инна отступила к стене. Женщина повернула голову, теперь ища глазами Иннин взгляд, и, найдя, неожиданно улыбнулась. Рассеянная улыбка скрыла бледность губ. Женщина вынула пальцы из-под воротника, и лисья шкурка опустилась.

Стрелки взлетели. Мужчина, одетый в распахнутую дубленую куртку, пересекал Невский проспект. Поток машин тронулся стремительно. Он стоял, виновато взмахивая руками. Женщина пошла к кромке быстрым, счастливым шагом. Красный глаз близкого светофора вспыхнул над перекрестком. Он шел навстречу женщине, и Инна смотрела цепкими глазами.

Нос, узкий в переносице, расходился к крыльям. Рот улыбался тяжелыми, как будто набрякшими губами. Улыбка, встречавшая другую женщину, дрожала, словно отделяясь от темного лица. Улыбка плыла в Иннино небо, колыхаясь в таких водах, о существовании которых Инна до сих пор не знала, и у нее, стоявшей на пустынном берегу, холодом свело десны. Она почувствовала удар в грудь и услышала слабый стук, как будто набрякшая улыбка завела ее сердце, и оно пошло отсчитывать время. В этом новорожденном времени мужчина предложил спутнице руку.

Мокрый снег повалил хлопьями и залепил короткие рукава. Из них торчали красноватые, гусиные запястья. Инна счистила липучие хлопья и, одергивая рукава, пошла к остановке.

ЗВЕЗДА

Домашние хлопоты были в самом разгаре. Мать выдавливала из бумажного фунтика кремовые буквы. На шоколадной шапке проступало: “С Новым годом!”. Она давила желтоватый масляный крем всей горстью. Остатки лезли из верхнего мятого раструба. Дописав, мать отложила кособокий фунтик: “Красиво?” — и взялась за тряпку. Бесформенные маслянистые пятна проступали на тряпке. “Вымой руки и украшай салат. — Мать сунула ей открытую жестяную банку. — Ты должна научиться все сама: и мыть, и стирать, и украшать...” — Мать говорила радостно, словно открывала дочери ее будущую жизнь. Инна высыпала горох на салат и принялась запихивать в рот остатки — со дна. Через край, опасно выщербленный консервным ножом, Инна глотала сладковатый мозговой сок. “Губы порежешь!” — Мать клонилась над плитой. “Я еще елку не украсила”. — Она оглядела грязную раковину.