Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Почему ты больше не играешь джаз? – написал я на листке.
Настя пожала плечами и, завернувшись в плед, ушла на балкон.
Вечером мне не давали уснуть странные дрожащие звуки, которые она извлекала из виолончели. Будто какая-то большая птица прощально тенькала в лесных зарослях…
Она часто пропускала занятия. Вместо этого качалась на качелях во дворе или на весь день отправлялась в какой-нибудь парк. Если я находил её, то вёл обедать и отогреваться в ближайшее кафе – она совершенно забывала о таких простых и необходимых вещах, как еда и тепло.
Однажды я написал Насте письмо, где просил рассказать мне, что случилось, почему она грустит.
– Почему ты больше не радуешься жизни?
– Я радуюсь. Но не тому, чему радовалась прежде. Это было глупо.
– Ты не любишь меня?
– Люблю. Но это сильнее. Я не могу объяснить.
– Это апатия.
– Нет, это созерцание…
Её ставшие рыжими глаза выцветали по мере приближения зимы. Она не хотела расставаться с осенним миром и день ото дня становилась всё бледнее и печальнее. Одним воскресным утром, в середине ноября, она пропала.
Я проснулся один и обнаружил, что виолончели нет в её привычном углу возле окна. Исчезли из шкафчика Настино пальто и новые ботинки, но все личные мелочи и безделушки были на своих местах. Я быстро оделся и побежал в парк. Я почему-то чувствовал, что это не просто утренняя прогулка.
Я исходил все парки, скверы и городские улочки, но Насти не было. Напрасно я искал маленькую девушку с виолончелью за спиной – её не было. Не было в городе. Не было совсем.
В куче поблекших кленовых листьев я нашёл её шарф. Длинный, полосатый, словно змейка. Я намотал его на шею и уселся на холодную скамейку рядом с молодой женщиной, которая держала на руках трёхлетнего малыша. Мальчик и мама с одинаковым восхищением смотрели на крошечный вихрь, танцующий у их ног.
Я хотел им сказать: Бегите! Бегите из этого парка, от этих проклятых плясунов! Спрячьтесь в своих тёплых безопасных квартирах за грудой привычных вещей и забот! Не то вас отравят, впрыснут в вашу кровь сладкий дурманящий яд осени – и жизнь кончится…
Вместо этого я только замычал и замахал руками. Мальчик испугался и заплакал, и женщина возмущённо мне что-то ответив, увела ребёнка на соседнюю лавочку.
Я зло усмехнулся и пошёл домой.
***
Теперь, в конце ноября, осенников осталось совсем мало. Так, жалкие выцветшие волчки, которые никого не могут увлечь и удивить. Но людей с бледно-рыжими глазами на улицах стало гораздо больше.
Я часто встречаю их – потерянных, белокожих людей, бесцельно бродящих по улицам. Они ищут следы умирающей осени и, когда находят, слабо и не по-здешнему улыбаются. Они вдыхают запах сырой листвы и закрывают глаза от наслаждения. Бедные, отравленные люди…
Иногда я думаю, что сам отравлен с детства. Конечно, отравлен, – ведь я всегда ненавидел осень, и одновременно, искал её. Возможно, какой-нибудь маленький осенник укусил меня за палец много лет назад, когда мы с ребятами пекли картошку в лесу. С тех пор я болен. Я прятался от своей болезни за повседневными делами и даже любовью, но и любовь оказалась заражена смертельным вирусом забвенья…
Что мне терять? Она ушла с виолончелью, но забыла тёплый шарф. Ей будет неуютно без него. Один старичок-покупатель шепнул мне, что осенники уводят людей в свою страну. Там деревья утопают в алой листве, и яблоки с тихим стуком падают в мокрую траву. Там возле каждого дома дощатый причал, и лодка, спрятанная в камышах. Суетливо переговариваются галки, и шелестит ночной ветер. И так – всегда…
Я тоже отправлюсь в эту страну. Я готов смириться с вечной и неизменной осенью, если только найду там Настю.
Осенников сейчас мало. Но я знаю место, где они до сих пор водятся в изобилии. Я пойду туда завтра утром, когда в воздухе будет висеть туман. Возможно, я даже не увижу их из-за тумана – сутулых серых существ с печальными глазами – моих проводников…
Осень 2009 года
Там и здесь, или Где гуляют кошки
Кошка шла медленно, осторожно ступая мягкими лапами по взрытой кротами земле. Иногда она останавливалась, поводила пушистым ухом – слушала ночь. Где-то далеко, в лесу, задумчиво гукала сова, у гаражей затеяли возню собаки, медленно, с гудками и тарахтеньем полз по железной дороге товарный состав. Здесь, в поле, было спокойно – лишь отчаянно стрекотали последние сентябрьские кузнечики, и шелестели под лапой сухие стебли травы. Большая полная луна, похожая на желтую оладью, освещала золотистым светом все травяное царство, только лес возвышался впереди темной непроницаемой стеной. К нему-то и направлялась кошка.
В то время как она приближалась к лесу, ее облик странно менялся: то вытягивался смешной загогулиной нос, то пропадал и исчезал хвост, то, откуда не возьмись, появлялась у нее длинная, клоками, борода.
Вот и знакомая тропинка, вот и мостик через болото… Топ-топ – стучат по доскам лапки с коготками – втягивать так до сих пор и не научилась. Около железной дороги кошка остановилась и прислушалась: нет ли поблизости страшного черного змея с горящими глазами? Нет, все тихо, далеко змей – она успеет перелезть через пути… Ну вот, теперь и до дома рукой подать. Лапой, то есть.
Пыхтя и отдуваясь, Алексей Макарыч ввалился в свою избушку, приютившуюся в корнях старой мшистой сосны. Первым делом зажег огарок свечи, аккуратно сложил кошачью шкурку и спрятал ее среди сплетенных корешков. Потом сел на табуретку, перевел дух. Борода ужасно чесалась – видно, принес с собой блох из подвала, будь они неладны! Нелегка она, кошкина доля: животина хоть и неприметная, да всякий обидеть может, даже малявки эти приставучие.
Алексей Макарыч порылся в берестяном сундучке, нашел свою заветную трубку, задымил, задумался. Как же это получилось, что он, потомственный лесовик, ведет теперь двойную жизнь, принимает пищу из рук людей, которых он всегда презирал и сторонился? Уже два года он в облике кошки обитает в двухкомнатной квартире N 25 в старом блочном доме на улице Туризма, обитает, в целом, очень недурно: его кормят,