этим, – Николай Николаевич бережно взял осколочек в цементе. – Красивое, а? Как думаешь, откуда?

Тут уже сам Акимов понял, что с собой не совладает. Он забыл о субординации, о воспитании – и да, что греха таить, просто о вежливости, которую, как ни крути, надо проявлять к старшим. Задыхаясь от злобы, Сергей процедил:

– Да кто же это вам позволил мне выволочки такие устраивать? Я что, место пустое? Не понимаю слов обычных! Я боевой офицер, летчик, я обучался на официальных курсах! Я…

Ответом было краткое:

– Отставить истерику.

Николай Николаевич смотрел ровно, прямо, без злобы и возмущения. Он задал вопрос и ожидал ответа:

– Повторяю. Что за осколок? Версии?

И понял Акимов, что истериками горю не поможешь. Нравится – не нравится, он тут на положении беспорточного сопляка, а этот вот кривой гад помогает родиться сыщику. И пока он, Сергей Акимов, закатывает руководству сцены, преступник разгуливает на свободе, чему он, оперуполномоченный, прямо сейчас немало поспособствовал. Тогда Сергей взял себя в руки и четко, как на занятиях, принялся излагать:

– Это может быть осколок, оставшийся на месте разбомбленного продуктового склада, от высокой температуры впаявшийся в цемент. Это может быть остаток мозаики, скажем, прихваченный на память с курорта. Это может быть…

– …фрагмент известного на всю округу бутылочного дома со шпилем и чайкой, – утомленно завершил Сорокин, потирая лоб, – возведенного Пьецухом Алексеем Ивановичем и ограбленного в октябре сего года. Эх, Акимов, Акимов…

И снова, в который раз за неполный час, Сергей задохнулся от жгучего стыда и обиды. На кого? Самое страшное – что на самого себя.

Ведь и вправду, бутылочный дом, возведенный остроумным авиаконструктором из бутылок, собранных по всей округе, является местной достопримечательностью, люди специально приезжают подивиться. И все лето гостеприимный хозяин никому не отказывает в удовольствии посетить уютную комнатку, в солнечные дни наполняющуюся изумрудными и янтарными бликами – в зависимости от того, через какую тару преломляются веселые лучи.

И нахлынуло на Сергея огромное, небывалое чувство унижения, как будто он прилюдно обделался, а люди вокруг великодушно делают вид, что не замечают и не чувствуют ничего.

– Учись думать, Сергей, – серьезно и очень доброжелательно произнес Сорокин. – Думать, смотреть, наблюдать, сопоставлять. Война не закончилась, дорогой. Смотри в оба, и прежде всего – за собой. Усек?

– Так точно.

– Хорошо. Ты все-таки наведайся до товарища генерала Коли Сичкина, предъяви ему ложечку: может, простое совпадение. А осколок – даже не сомневайся, с дома Пьецуха. Меня как сюда назначили, я при первой возможности пошел это чудо смотреть – весь город про него легенды слагает.

Николай Николаевич распространялся про остроумную технологию, выдавал версии о том, сколько бутылок пошло на квадратный метр и, самое главное, откуда их столько набрал герой-летчик, а потом как бы мимоходом заметил:

– …Главное, как будешь разговаривать с Сичкиным, попробуй ненароком вывести его на момент с оружием. Он, ясное дело, не признается, но оружие-то наверняка у него есть – охотничье ружье или там пистолет с фронта. Не пори горячку, не разоблачай, но попытайся просечь – просечь, понимаешь? – осталось оно у него или нет. Смекаешь?

И Сергей клятвенно заверил, что смекает. Правда, наблюдать и делать выводы ему все-таки не пришлось: Сичкин Николай Ионович оружейную тему закрыл тотчас же, предъявив официальный акт сдачи и приема личного оружия. А затем смущенно, но безоговорочно и радостно признал свою трофейную «счастливую» ложку. И даже принялся расспрашивать, как и когда ее, родимую, можно будет получить обратно. Уже прощаясь, припомнил также, что не может найти еще одну вещицу:

– Портсигар. Может, он с дачи и пропал.

– Поподробнее можно? – попросил Акимов.

Николай Ионович засмущался:

– Да вот, понимаете, подарок штурмана моего пропал, с которым мы еще в Испании… Красивая вещь.

– Опишите, пожалуйста.

– Немецкий, но без крестов‐черепов, серебряный, на крышке китайский дракон. Ювелир смотрел – говорил, что большая редкость, аж девятнадцатый век, переклеймен уже в Третьем рейхе, восемьдесят четвертой пробой. На обратной стороне клеймо: из семьи Зенф, а внутри на крышке Ленька нацарапал: «Кури на здоровье, Коля».

– И пропал портсигар? Точно?

– Вроде бы, но я не уверен, – признал генерал. – Надеюсь, может, все-таки в квартире где-то. Я поищу и заявлять не буду, но, если вдруг появится – дайте, пожалуйста, знать. Не рухляди жалко, память о друге.

Сергей пообещал. Уже по своей инициативе, уловив мысль руководства, нанес визит и Пьецуху. Самого не было, жена встретила неласково и, стоило заикнуться о ружьях-пистолетах, заявила твердо, не без раздражения:

– Нет у нас никакого оружия, молодой человек. Нет и никогда не было, так своим начальникам и доложите. Сколько можно-то, одно и то же!

Изображая сокрушение и раскаяние, Акимов как можно невиннее осведомился:

– Простите, что вы имеете в виду?

Генеральша вздернула птичий нос:

– То и имею! Еще когда ходили по дачам, предупреждали: мол, объявилась банда, грабит дачи, держите личное оружие наготове. Глупая провокация!

– Кто ходил?

– Не важно, кто ходил. Вам лучше знать, кто у вас там ходит, гражданин участковый…

– Оперуполномоченный.

– Тем более. Желаю всего доброго.

* * *

Оля, распустив косу, расчесывала волосы. Они текли сквозь пальцы, шурша, как песок, и мысли в голове струились мирные, длинные, спокойные, точно реки.

Коля сказал, что сегодня новая картина в «Родине» и у него два билета. Хорошо, что он перестал дуться из-за дурацкого зеркала… Кстати, где оно?

Она извлекла из своего самого тайного тайника – из-под подушки – зеркало, приладила в подсвечник огарок, зажгла. Заплясали по стенам волшебные всполохи, сумрачная комната, в которой давно уж не было ничего лишнего, тотчас преобразилась в таинственную пещеру Аладдина.

Тонкие прозрачные руки двигались все медленнее и наконец опустились, легли на стол. Оля, положив подбородок на длинные сплетенные пальчики, пристально, как во что-то чужое, вглядывалась в собственное отражение.

В играющем свете из чудо-зеркала, в обрамлении причудливого узора робко проступали большие живые глаза, в глубине которых над скрытым огоньком кипело по капле смолы, длинные, темные ресницы, – Оля умудрялась укладывать на них аж