учебникам. А если руки трясутся? Двумя руками в боевой ситуации куда сподручнее, это и ежу понятно…

– Ежу? – прищурилась Оля. – По-твоему, пусть и не по правилам, зато наверняка?

– Ну да, – пожал Коля плечами.

Оля открыла было рот, но, сообразив, что обострять не стоит, решила не спорить. Николай, в то же время сообразив то же самое, ласково забрал в ладонь, пожал ее пальчики:

– Пойдем лучше завтра вечерком на каток сгоняем. Ты как?

– У нас тренировка, ты помнишь?

– Почему это у «нас»? У тебя.

– Коля, нет ничего «твоего» и «моего», есть только наше, – очень серьезно заметила Оля.

Коля зло прищурился:

– Интересный у нас с тобой расклад получается. То, что интересно тебе, интересно и нам, а то, что мне, – тебе неинтересно. Так, что ли?

Оля сморщила носик:

– Если ты соизволишь мне сказать, что тебе интересно, то, наверное, я смогу тебе ответить.

Коля открыл рот, подумал и закрыл его. Сам себе он признался: странное дело, а ведь действительно, особо-то и ответить нечего. Все детские увлечения остались в прошлом, послевоенная жизнь постепенно, но неуклонно улучшается, и уже нет нужды умирать по сто раз на дню, чтобы прокормить семью. Это очень, очень хорошо, зато теперь уже труднее стало подбирать оправдание собственной пустоте. И в самом деле, что же ему действительно интересно?

Колька вдруг с ужасом осознал: все эти метания – просто потому, что Оля неуклонно взрослеет, а он, здоровый лоб, способный, что называется, на одну ладошку ее посадить, а другой прихлопнуть, так и остался… кем? Неужели просто малолетним уркой на условном сроке?

Остаток пути до Олиного дома они проделали в полном молчании.

Уже прощаясь, Николай все-таки справился с собой:

– Да, ты права, а я нет. Пойдем завтра с тобой вместе, я попробую еще раз.

– Коленька, ты себе не представляешь, как я рада, – серьезно призналась Оля. – Это настоящий мужской поступок!

Увы, как это часто бывает, все случилось не так как надо.

…Назавтра, когда Ольга и Николай добрались до тира, занятия уже начались. Однако Герман Иосифович, который обычно не спускал ни малейшей расхлябанности, на этот раз был в таком приподнятом настроении, что и не заметил опоздания.

Махнув рукой – садитесь, мол, не мешайте, – он продолжал воодушевленно демонстрировать секции какую-то удивительную штуку. Пистолет не пистолет, а нечто странноватое, с длинным стволом и какой-то массивной горкой вместо мушки. Он только что разобрал его и собрал, называя по именам детали, любовно, как собственных детей или родственников. Увлекшись, он говорил все быстрее и быстрее, и заикался все заметнее, и вот уже слова превращались в сплошную кипящую кашу. Из нее горячими брызгами вылетали фразы: «просто невероятные возможности!», «не менее двадцати пяти метров!», «…регулировка положения прицельной линии по горизонтали целиком и вертикали мушкой…», «дульный компенсатор плюс грузики для балансировки!», «сто одиннадцать градусов наклон ручки!»

– Он сейчас захлебнется, – шепнул Коля, – собственными слюнями.

Оля толкнула его в бок. Возможно, Вакарчук услышал это замечание, потому что немедленно замедлил поток речи и принялся говорить, своеобычно четко выговаривая слова:

– Ну а самое главное: в качестве боеприпасов применяются длинные патроны пять и шесть миллиметров, кольцевого воспламенения, и это существенно понижает отдачу… позволяет при обучении не заучивать свои ошибки, – он быстро, незаметно для окружающих и заметно для Коли, глянул в его сторону, – воспринятые при выстреле, что при переделках из боевого оружия невозможно в принципе. Обращает на себя внимание и мягкий, отзывчивый спуск…

«Когда же он заткнется уже», – думал Коля, отчаянно скучая. Оля, напротив, ловила каждое слово, и даже пальцы у нее сжимались и разжимались, как бы от предвкушения.

– Смотрите, какие маленькие патроны! – показал Герман Иосифович. В самом деле, крохотульки мизерные.

– Да, не более двух с половиной граммов. Однако – и я сам пробовал – с двадцати метров прошивает доску-сороковку, по документации опасный излет до километра… Великолепная вещь! Ну, я понимаю, что пора заканчивать теоретическую часть. Пожарский, прошу вас.

– А? – проснулся Колька. – Я? Ах да, сейчас.

Пистолет, который передал ему физрук, был не похож на те, что Колька видел ранее. Он и на оружие-то мало походил – какой-то кастет с дулом. Ну, кастет не кастет, но штука со стволом, у которой вместо рукоятки была чурка с узкой щелью, и туда надо было впихивать руку. Как будто ты не брал пистолет, а надевал его на руку, превращая конечность в стреляющее устройство. И рукоять эта охватывала, облегала кисть со всех сторон.

– Осторожно, Николай, у него очень мягкий спуск, – предупредил Вакарчук, с опаской отпуская Колькину руку, – всего два грамма усилие. Итак, давайте сосредоточимся и будем помнить об основной нашей проблеме – подлавливание десятки…

«Опять завел детсадовскую шарманку», – с неудовольствием подумал Николай.

– Помните и о том, что самая грубая ошибка прицеливания повлечет за собой меньшее отклонение, нежели ошибка спуска курка…

Выставлено было несколько мишеней – две круглые и одна с фигурой.

– А куда стрелять-то? – спросил Колька, поворачиваясь к физруку всем телом…

Грянул выстрел, взвились под потолок, начали рваться, как зажигалки, истошные визги и крики. Илюха Захаров обхватил сзади Кольку руками поверх локтей, как обруч бочку, кто-то из ребят ударил по кисти – и странный пистолет слетел с пальцев, грянувшись о пол.

«Как в кино», – отрешенно думал Николай, глядя, как Герман, зажимая рукой плечо, сползает по стене, и промеж пальцев толчками вытекает кровь. Как сквозь вату он слышал Олин голос: «Врача, быстро!» и тихое шипение: «Ар… шлох… ничего, ничего, не волнуйтесь, я сейчас…», видел, как потрошат санитарную укладку, как они с веснушчатой Белоусовой хлопочут, пытаясь зажать рану.

Больше всего хотелось заново переступить порог, и чтобы так произошло, как если бы ничего подобного никогда не происходило. Николай совершенно автоматически развернулся, отправился к двери, но Илья крепко ухватил его за руку:

– Нет, Пожарский, обожди. Дело недетское.

– Ты хоть понимаешь, что натворил? – бушевал Акимов, плотно прикрыв дверь кабинета. – Пожарский, в себя приди, лет тебе сколько? В твоем возрасте раньше и под расстрел отправляли.

– Я не