— Маяковский — новатор, он искренне, глубоко революционен, —вяло возразила Мария Ильинична.

— Брось, Маняша, он шут гороховый, — Ленин сморщился имахнул рукой. — Нет, я не спорю, возможно, революции нужно и штукарство. Нотолько пусть люди меру знают, не охальничают, не ставят шутов, дажереволюционных, выше буржуя Пушкина.

— Володя, но у Пушкина далеко не все идеологическибезупречно, — строго заметила Крупская, — много нездоровой фантастики, мистики,вроде «Вещего Олега». Это совершенно недопустимо. А «Сказка о рыбаке и рыбке»?Что ты усмехаешься? Там внутри простенького сюжетца спрятана очень вреднаямораль, она имеет мало общего с моралью коммунистической.

Ленин вздохнул, посмотрел на жену, потом на МихаилаВладимировича.

— Изволите ли слышать? А ведь вроде не глупая женщина.

— Надя, что ты несешь? — встряла Мария Ильинична. —Пожалуйста, будь так добра, оставь Пушкина в покое.

— Нет, вот уж дуру из меня делать не нужно, — щеки Крупскойстали медленно багроветь, — я отлично понимаю, что ребята больше интересуютсярыбкой, чем моралью, но сказка запоминается на всю жизнь и позднее входит в рядфакторов, влияющих на поведение человека. Мы обязаны перевоспитывать массы.Литература должна стать молотом в великой коммунистической кузнице, в которойкуется новый человек. Вы, Михаил Владимирович, не согласны со мной?

— Не согласен.

— Почему же?

— Да хотя бы потому, что куют железо, а человек живой. Еслипо нему бить молотом, он не перевоспитается, он просто погибнет сразу.

— Не надо передергивать, вы прекрасно понимаете, что молот —это только метафора, я говорю о педагогике.

— Пе-да-го-ог, — басом пропела Мария Ильинична и покачалаголовой.

— Да, представь, Маша, я педагог! Я беру на себя трудзаботиться о будущем, о подрастающем поколении, о тех, кто придет нам на смену.Я считаю, что наши лучшие писатели должны создать современную сказку, до концакоммунистическую по содержанию.

— Кто ж ее читать станет, эту твою сказку-молот? — хохотнув,спросила Мария Ильинична.

— Если принять нужные меры, читать станут все, какмиленькие. Ты, Маша, вместо того, чтобы язвить, принесла бы варенья. Оно ужостыло, наверное, — Крупская обиженно засопела и посмотрела на МихаилаВладимировича, — у нас варенье, крыжовенное, свежее, только сегодня сварили. Ябы сама сходила, но у меня рука неверная.

— Да, Надя, к варенью тебя лучше не подпускать. В прошлыйраз ты взялась разложить по банкам и весь тазик перевалила на пол, — сказалаМария Ильинична и быстро ушла в кухню.

— Маша! Ты злая! Я не виновата, что у меня тремор, —крикнула ей вслед Крупская.

Выпуклые, водянисто-серые, в розовых прожилках глаза набухлислезами. Она сидела, тяжелая, отечная, красная, то и дело оттягивалатрясущимися пальцами ворот темного джемпера, он казался слишком тугим для шеи,раздутой зобом. Базедова болезнь перешла в безнадежную хроническую форму,неопасную для жизни, но мучительную для больной и для ее близких. Товарищ Крупскаябыла обидчива, истерична, плаксива. Впрочем, только дома. При посторонних онадержалась молодцом.

Вернулась Мария Ильинична с вазочкой варенья. Вождьзаговорил о Тургеневе, признался, что его любимый роман — «Дворянское гнездо»,и ударился в воспоминания.

— В некотором роде я тоже помещичье дитя. Живал в дедовскойусадьбе. Именье Кокушкино, сорок верст от Казани. Красиво там было. У крутойдорожки, сбегавшей к пруду, росли старые липы, так, знаете, ровным кружком, иполучалась беседка. Любил я эту беседку. Любил поваляться в копнах скошенногосена, однако не я его косил. Ел с грядок землянику и малину, которую не ясажал.

— Володя, малина — куст, на грядке не растет, — ехиднозаметила Мария Ильинична.

Но вождь ее не услышал, продолжал вдохновенно говорить.

— Утречком парное молоко в глиняной кринке, оченно приятнаяи полезная штука. Молоко я пил, а корову, между прочим, не доил никогда, — онглухо захихикал, подмигнул и почему-то погрозил пальцем профессору, — так-то,Михаил Владимирович. Пролетариев среди нас мало. Разве что Коба, сын сапожника,но и с ним все не так просто.

Михаилу Владимировичу неловко было сидеть в этой наряднойчистенькой гостиной и слушать откровения вождя. Усадьба Горки принадлежалаЗинаиде Григорьевне Морозовой, из старинного купеческого рода, на который,казалось, легло проклятье.

Савва Морозов щедро спонсировал большевиков и застрелился,завещав им солидную сумму. Скоро случилась еще трагедия. Племянник Саввы,совсем молодой человек по фамилии Шмидт, увлекся революционными идеями, в 1905году агитировал рабочих собственной фабрики бастовать, попал в тюрьму и тожепокончил с собой, перерезал вены осколком стекла. Михаил Владимирович смутнопомнил какие-то газетные публикации о малолетних сестрах — наследницах Шмидта,будто бы выданных замуж за большевиков и тоже передавших в партийную кассупочти все свое огромное наследство.

Зинаиде Григорьевне Морозовой посчастливилось вовремяуехать. На окнах остались ее цветастые занавески с оборками, на столе еепосуда. Мария Ильинична перенесла к себе из ванной комнаты фаянсовый туалетныйстолик, белый, в синих васильках. На столике — серебряная пудреница, щетка дляволос, граненые флаконы духов. Профессор не спрашивал, чье это, он знал, чтодаже постельное белье тут морозовское. Из собственного ульяновского имуществатолько подборка марксистской литературы, узкие раскладные койки, которые этатроица таскала с собой по всей Европе в годы эмиграции, да клетчатый плед,подарок мамы, Марии Александровны, любимому сыну Володе.

Федор рассказывал, что, когда осенью 1918 го семействовпервые приехало в Горки, Ильич попросил растопить камин в гостиной. Трубызабыли прочистить, едва не спалили дом. Треснуло большое зеркало над каминнойполкой. Но в семье Ульяновых не было суеверных. Так и висело зеркало,перечеркнутое черным косым крестом трещины.

— А что же теперь в имении вашего деда? Кто там живет? —решился спросить Михаил Владимирович.

— Никто, — ответил вождь и развел руками, — нет большеимения. Продали его, а потом, я слышал, разгромили мужички в порыве праведногогнева, да сгоряча прихлопнули нового хозяина, эксплуататора. Вот была быпотеха, если бы я оказался на его месте. А ведь мог, запросто мог! Мама такхотела, чтобы я зажил помещиком.

Мария Ильинична, накинув шаль, отправилась провожатьпрофессора. На крыльце остановилась.

— Смотрите-ка, дождь. Автомобиль ваш у ворот, надо быпослать кого-нибудь за шофером, пусть подъедет прямо к дому.