Все темней, темнее над землею

— Улетел последний отблеск дня…

Вот тот мир, где жили мы с тобою,

Ангел мой, ты видишь ли меня?

Ф. И. Тютчев

Москва, 1921

На рассвете зазвонил телефон. Аппарат стоял на этажерке укровати. Профессор Свешников, не открывая глаз, сел и поднял трубку.

— Михаил Владимирович, простите, что беспокою, ради бога,приезжайте срочно. Я знаю, вы шофера отпустили. Машину за вами уже отправили.Больной самый что ни есть оттуда. Острый живот, температура тридцать восемь.

Звонил заведующий хирургическим отделением доктор Тюльпанов.Шепот его был страшен. Михаил Владимирович ясно представил, как Тюльпановзастыл у стола в своем кабинете с телефонной трубкой в руке. Стоит навытяжку.Бегают, сверкают маленькие близорукие глаза, дрожат седые усы. При слове«оттуда» указательный палец взметнулся вверх, к потолку.

Доктор Тюльпанов избегал называть вслух, особенно потелефону, имена и должности своих державных пациентов. Он был неплохимхирургом, но в последнее время все реже решался оперировать. При осмотрахбольных, на консилиумах, он никогда не высказывал определенного мнения, вместо«я считаю» или «я думаю» предпочитал говорить: «у меня такое впечатление, такоечувство».

С Михаилом Владимировичем он держался подчеркнуто вежливо.Иногда определенно хотел сказать гадость, но вместо этого льстил, заискивал.Случалось, что сложные удачные операции, проведенные Свешниковым, как-то самисобой оказывались победами товарища Тюльпанова. И никто ничего не имел против.Сестры, фельдшеры молчали. Тюльпанов присутствовал в операционной, наблюдал,сопереживал. Михаил Владимирович оперировал. Сначала Тюльпанов говорил «мы»,имея в виду себя и Свешникова. Потом стал говорить «я». «Я прооперировалтоварища такого-то».

Михаил Владимирович не возражал, не спорил. Тем более чточувствовал: так всем удобней, не только Тюльпанову, но и державным пациентам.Настоящий кремлевский хирург должен оставаться в тени. Пусть выступает натрибунах и дает интервью сладкоголосый, идеологически безупречный чиновник отмедицины.

Нестерпимо хотелось спать. Всего лишь пару часов назадпрофессор вернулся домой из Солдатенковской больницы, и вот теперь надо опятьтуда мчаться. За окном послышался рев мотора. Автомобиль подъехал к подъезду.

— Миша, погоди, чаю согрею, — няня Авдотья Борисовнаприковыляла из кухни, маленькая, высохшая, она двигалась с трудом, но попрежнему вставала раньше всех и хлопотала по дому.

— Некогда, няня, прости.

— Шарф надень, холодно. Небритый, исхудал. Стар уж ты, Миша,ночами работать.

— Не ворчи. Где мои ботинки? — Михаил Владимирович присел накорточки, заглянул вглубь обувной полки.

— Так ведь ты разрешил Андрюше надеть, чего же искать? Вон,сапоги твои, я намедни от сапожника принесла. Набойки поставил резиновые,сказал, век сносу не будет, взял дорого, аспид.

Михаил Владимирович, прыгая на одной ноге, стал надеватьстарый залатанный сапог.

— Няня, а что, Андрюша разве не вернулся еще?

— Сядь, не спеши. Распрыгался. Упадешь, чего доброго, я ж неподниму тебя. Андрюша дома. Вернулся час назад, заснул, не раздевшись, неразувшись, в твоих ботинках. Ты к нему не ходи. Пусть уж проспится.

Михаил Владимирович натянул оба сапога, так и не присев натабуретку, топнул, взглянул на няню.

— Что значит — проспится?

— А то и значит, Мишенька. Пьяный он пришел, пьяный и злой.Лучше б я не дожила до такого срама. Ложечки серебряные от обысков, оттоварищей сберегла, целую дюжину, бабушки твоей ложечки, с вензелями, а теперьвот всего три штуки осталось. Об одном молюсь, чтоб только не он это, неАндрюша. Пусть кто чужой, ладно. Только бы не он.

Профессор быстро прошел в комнату сына. СемнадцатилетнийАндрюша лежал поверх одеяла, свернувшись калачиком, действительно одетый, вбрюках, в джемпере, в отцовских ботинках. Михаил Владимирович перевернул его наспину, почувствовал слабый запах перегара изо рта. Будить, бранить, воспитыватьсейчас не имело смысла. Пяти минут на это не хватит, да и что толку? Слова ужене помогут, все переговорено.

— Ступай, Миша, его теперь пушкой не разбудишь. Танечкапроснется, поговорит. Она, чай, построже тебя будет.

Вместе с няней профессор вышел из комнаты, закрыл дверь.

В машине ждал незнакомый хмурый шофер. Усевшись на заднеесиденье, Михаил Владимирович достал из кармана катушку шелковых ниток, принялсязавязывать и развязывать разные хирургические узлы. Обычный, двойной, опятьобычный. Сначала пальцы плохо слушались, потом ожили, задвигались ловко ибыстро, вслепую. Глаза он закрыл и заставил себя не думать о пьяном сыне.

Тюльпанов встретил его в коридоре, у смотровой.

— Поверьте, я не стал бы вас беспокоить из-за пустяка, нотут особенный случай. Лично Владимир Ильич волнуется, просил информировать егокаждый час. Пациент, между нами говоря, человек непростого характера. Умоляю,когда будете с ним беседовать, аккуратней, мягче. Очень уж обидчив. Кавказскийтемперамент.

Все это Тюльпанов быстро, на одном дыхании, прошепталМихаилу Владимировичу на ухо и повлек его под руку в смотровую.

Больной был накрыт простыней до подбородка. На лицо падалагустая тень ширмы. Слышалось хриплое тяжелое дыхание, иногда прорывался глухойстон сквозь стиснутые зубы. В углу сестра Лена Седых кипятила шприцы наспиртовке.

— Боль в эпигастральной и в правой подвздошной области,температура тридцать восемь и два, язык сухой, — доложила она механическимгромким голосом и добавила чуть тише, живее: — Здравствуйте, МихаилВладимирович.

Профессор присел на край кушетки, откинул простыню, принялсяпрощупывать волосатый напряженный живот.

— Так больно? А так?

В ответ больной тихо матерился. «Богатое уголовное прошлое,— подумал профессор, — кавказский темперамент».

— На левый бок повернитесь, пожалуйста.

— Зачем?

— Будьте любезны, повернитесь. Благодарю вас. Так больно?Где именно?

— Резать меня хотите? — мрачно поинтересовался больной.

От боли и волнения кавказский акцент усилился. Тень уже непрятала лицо, большое, землистое, побитое оспой. Впрочем, Михаил Владимировичузнал его в первую же минуту. «Азиатище, чудесный грузин».