помогать. И, усмехнувшись, добавила: «Крепить, так сказать, семейные традиции». Про традиции, тем более семейные, Анна не поняла, а кто такие они – поняла сразу. Впервые в жизни у нее зашуршало за ушами. Она сцепила взмокшие пальцы, ожидая, что женщина начнет выпытывать имена учителей, подрабатывающих частными уроками, и, лишь бы потянуть время, спросила шепотом: «Помогать – в чем?» Но, как оказалось, женщину интересуют ученики: какие-то неформальные группы, которые несут угрозу государственному строю, – «такие случаи надо выявлять вовремя, опоздаем – наши дети пойдут по кривой дорожке».

Ни про какие группы Анна знать не знала, но, услышав про государственный строй, обмерла. Между тем незнакомая женщина порылась в сумочке, достала носовой платок, тщательно вытерла руки и, глядя Анне в глаза, сказала, что не ждет от нее немедленного ответа и что с нею свяжутся – но не через школу, а по домашнему телефону.

Возвращаясь в класс, Анна чувствовала себя не учительницей, а зверушкой, загнанной в угол. Следующие несколько дней и ночей прошли в мучительной борьбе. То ей представлялось, будто она выходит в прихожую, окинув твердым взглядом ожившую телефонную жабу, снимает черную трубку и отвечает так, как подобает честному, порядочному человеку: «Я подумала. Нет. Можете меня увольнять»; то рисовалась страшная картина: будто за ней приходят и арестовывают. За отказ сотрудничать с органами.

Страшная картина пересилила. Но никто так и не позвонил.

Постепенно дурная история забылась – тем более директриса об этом молчала, делала вид, что никакой незнакомой женщины не было; остальные и вовсе были не в курсе, включая Наталью: даже ей Анна не обмолвилась ни единым словом. Но от частных уроков отказалась. Теперь наотрез.

Опасное натяжение, угрожающее дружбе, возникало и в тех, впрочем, редких случаях, когда Наталья, у которой не переводились кавалеры, пыталась с кем-нибудь ее познакомить. Анна отказывалась, объясняя тем, что любовь – такое чувство, которое приходит само. В ответ Наталья пожимала плечами: «Ну-ну. Жди. Придет. Лет в пятьдесят».

Но как бы грозно ни натягивалась струна, порвалась она вдруг и без особенного повода – после разговора, когда Наталья, незадолго до этого расставшись с очередным кавалером, объявила, что выходит замуж.

Как потом выяснилось, он-то, ее будущий муж, и организовал кооператив (кстати сказать, репетиторский), куда Наталья, доработав до конца учебного года, ушла, поразив Анну не столько самим уходом, – о том, какие деньги зашибают кооперативщики, Анна уже была наслышана, – сколько тем, что подруга молчала до последнего: до подписи директрисы на обходном листке. Потрясение оказалось таким сильным, что впервые в жизни Анна решилась на упрек.

Истолковав ее упрек в превратном смысле, Наталья объяснила, что берут туда исключительно репетиторов со стажем и что необдуманным отказом от репетиторства Анна упустила возможность переменить свою участь (будучи филологом, Наталья употребляла в речи разные крылатые выражения: дурная бесконечность, вечное возвращение, перемена участи – Анну такие слова завораживали, но на каких крыльях эти выражения летают, она стеснялась спросить). Отповедь завершилась жестокими словами: «Хочешь кого-нибудь винить, вини себя».

В адрес своего нового избранника Наталья расточала такие щедрые похвалы, что Анна заподозрила неладное: «Не то себя уговаривает, не то его выгораживает. Выходит, что не любит…» Вслух она, разумеется, выразилась деликатнее:

– Все-таки не спеши, подумай…

Казалось бы, ерунда, пустяковая фраза, пропусти – и иди дальше.

Но Наталья – будто нашло на нее:

– Легко тебе рассуждать! Ты ж у нас королева!

Потом-то Анна поняла: не нашло, а накопилось. Но в тот момент растерялась:

– Королева? Я?..

– Ну не я же! Вон у вас какие хоромы! А мы – впятером в поганой хрущевке. За стенкой чихнут – будьте здоровы!.. Белая кость, голубая кровь! Куда уж нам, простым смертным!

Пугала ярость, с которой Наталья это все выкрикивала.

– Думаешь, совсем, что ли, дура – глаз, что ли, у меня нет? Вон, лампа… Я в антикварке видела – полхрущевки стóит. Живешь как у Христа за пазухой, а других презираешь… А нечего меня презирать!

За сумбурными словами стояло обвинение – злое, а главное, несправедливое – будто Анна не такая, как все.

Стало больно и стыдно. Не за Наталью – за себя: ведь и вправду полон дом вещей. И лампа эта злосчастная, с ангелом… «Но разве я виновата, я ведь не украла…»

Вечером не выдержала.

– Мамочка, я… Все эти вещи… – Хотела спросить: «Откуда?» – но не посмела. Выдавила из себя: – Ценные?

Ах, не зря говорят: не буди лихо, пока оно тихо.

Мать – словно с цепи сорвалась:

– Смерти моей дожидаешься?! Продать не терпится?!

– Да я же… Я только узнать… Это чье наследство, твое или… папино?

И мать вдруг стихла, как тогда, когда узнала про будущего Павлика. Анна испугалась, что мамочка сейчас заплачет, но та не заплакала, наоборот, ответила на удивление спокойно:

– Уточняй не уточняй, твоя кровь – не моя.

Из этого странного разговора – «Зачем она – про кровь?..» – Анна сделала вывод, что наследство отцовское. И больше не думала об этом, спрятала в дальний ящик памяти.

Тем более что, уволившись из школы, Наталья исчезла лет на пять.

Потом неожиданно позвонила. Дескать, соскучилась, пора повидаться. Не против, если я зайду?

Анна ее звонку обрадовалась, приготовила салатик с крабами, купила втайне от матери бутылочку сладкого вина – но Наталья от вина отказалась: «Как-нибудь в другой раз. Сегодня не могу. За рулем».

Лицо молодое – ни морщинки. Руки ухоженные, в кольцах.

Анна – мириться так мириться:

– Прекрасно выглядишь! – похвалила от души.

– Ты тоже. – Но по глазам видно: не тоже.

Принесла подарок для Павлика – игрушечный вертолет. Дорогой, в роскошной цветной коробке.

Расспрашивать Анна не стала – ни про мужа, ни тем более про детей.

Вспоминали школу. Наталья попросила передать привет директрисе, если та не ушла на пенсию.

– Могу поспорить, что не ушла. С таких-то должностей, – Наталья усмехнулась, – только вперед ногами уходят. На одних ремонтах можно целое состояние сколотить. А вы… с ремонтом, я гляжу, не торопитесь. Продавать не надумали? – И, не дожидаясь ответа, всплеснула руками: – А я все голову ломаю: чего тут не хватает… Ангела. Неужто продала?!.

Когда Наталья, прощаясь, уже в прихожей, вручила ей листок с телефонным номером и сказала: «Надумаешь – звони», – Анна почувствовала смущение, будто ей предлагают что-то нехорошее.

А тут еще мать. Явилась, подлила масла в огонь:

– Ну, и с чем она к тебе заявилась?

– Ни с чем.

– Ни с чем – это ты. А такие-то фифы ни с чем не ходят.

Но, боясь признаться самой себе, что за этой встречей стоит не былая дружба, а желание приобрести если не квартиру, то хотя бы лампу с ангелом (а внутренний голос ей нашептывал: притом задешево, за бесценок), Анна, по обыкновению, перевела стрелки на себя: «Это мне должно быть стыдно – если бы не