Анна не заметила, как свернула на тропинку, идущую вверх по склону. Спохватилась, только взойдя на холм.

Отсюда, с высокого холма, о существовании которого она никогда прежде не догадывалась, открывался вид на поселок. Будь у нее острое, как в прежние годы, зрение, она различила бы не только водонапорную башню, силуэтом похожую на непомерно разросшуюся шахматную ладью; не только ограды, разделяющие соседние участки; не только ближние покатые крыши, а и самые дальние – в какой-нибудь степной местности можно было бы сказать: уходящие за горизонт. Но в том-то и дело, что в наших северных суровых краях все начинается и заканчивается лесом – в назидание беспечным дачникам, возомнившим, будто эти клочки земли, по всем законам и правилам зарегистрированные в госреестре, принадлежат им и их потомкам. Как бы не так! Хвойный лес – себе на уме. В переплетении его веток кроются коварные, далеко идущие планы: вернуть утраченное. Исподволь, постепенно, шаг за шагом засеять дачные участки сорняками, в буйных зарослях которых не различить ни будущих сосен, ни колючей поросли грядущих вековых елей.

Анне потребовалось время, чтобы осознать: в этом глухом противостоянии она не на стороне людей. С этих пор она всходит на холм, слепнущими – будто навсегда перевязанными – глазами оглядывает обжитое пространство.

Ее лицо изрыто глубокими, как земные овраги, складками.

Там, внизу, у подножия холма, копошатся маленькие люди. Все они – неразумные дети, которых она родила и воспитала. Анна давно не делает разницы между родными и неродными детьми. Она – их общая мать: любой из них, кого ни возьми, перед нею в неоплатном долгу.

Сидя на голой земле рядом с пустой, вконец раздолбанной коляской, она смотрит на играющих детей. Мимолетная улыбка, которую Анна держит наготове, залегла в уголках ее сухих, растрескавшихся губ. В этой улыбке столько же безразличия, сколько пренебрежения.

Еще год-два – и отчуждение, которое она испытывает к своим не в меру разыгравшимся детям, уступит место полному равнодушию. Анна думает: ничего не поделаешь, таково предначертание их детской незавидной судьбы.

Как бы то ни было, Светлана, его защитница и поверенный в вещном мире, оказалась права.

В конечном счете он справился. Убедил себя в том, что вещи – предатели. Они не помнят прежних владельцев. Когда владельцы умирают, их вещи превращаются в реквизит.

Кардинальное превращение. Этим искусством он, виртуальный повелитель вещей, владеет в полной мере. И – так считает его вполне прагматический продюсер – может убедить в этом других.

Ему это только на руку. Пусть продюсер думает, будто главные действующие лица его картин – живые люди… Сам-то он знает, что нет.

Как знает и то, что в воображаемом мире, который они для себя создали и ревностно оберегали от посторонних, Светлана была ему хорошей женой – единственно правильной.

И все же он удивился, когда она незадолго до смерти вдруг сказала:

– Это очень правильно, что у нас с тобой не было детей.

– Почему?

– Разве ты не понимаешь? На нас это все закончится.

Он мог бы ей возразить, сказать, не мы это всё затеяли, – но Светлана уже отвернулась к стенке, и он смолчал.