Было. И началось в кафе.

Он сидел за соседним столиком.

– Ой, глянь-ка, мой бывший, – Наталья обрадовалась и предложила пересесть.

– Не знаю… – Анна вспыхнула, чувствуя ужасную неловкость.

И потом не поднимала глаз от чашки, пока те болтали как ни в чем не бывало. Про каких-то общих знакомых: кто-то открыл кооператив, кто-то уехал за границу, в Америку или в Израиль.

Когда Наталья спросила: «Сам-то не собираешься?» – а он, дернув плечом, помешивая ложечкой в пустой кофейной чашке, ответил: «Куда? Всё здесь: язык, история…» – а она, подавив косенькую усмешку, кивнула: «Понимаю. Родина-мать», – а он (глядя не на нее, а почему-то на Анну), переспросил: «Как, как ты сказала? Родина-мать? Если угодно, да», – и Анна, забыв о неловкости (о том, что на самом деле скрывается за словом бывший, задув это жаркое слово, как горящую у нее в голове спичку), посмотрела на него другими, новыми глазами – словно ее робкие испуганные глаза знают нечто такое, о чем никто еще не догадывается. Даже он сам.

Но если так, если он не догадывался, тогда почему – когда Наталья, допив свой кофе, собралась уходить, сославшись на какое-то неотложное дело, – почему он спросил:

– Вы тоже торопитесь?..

А она, отведя глаза, покачала головой. Быть может, ее сбила с толку та непостижимая легкость, с какой этот вопрос был задан, – не вопрос, а воздушный мост, перекинутый между берегами, на одном из которых она (с такой же – уму непостижимой – легкостью) оставила тяжелый багаж, нажитый совместно с мамочкой: пожитки застарелых страхов, скарб тайного отчаяния, – и пошла ему навстречу с пустыми руками, налегке.

На что она надеялась? Во всяком случае, не на то, что, оставшись с нею наедине, он спросит: «Еще чашечку кофе?» – и, когда она откажется, примет ее отказ как должное, а ее порыв – как повод продолжить разговор, прерванный подавленной усмешкой бывшей любовницы, которая предпочла ему другого: позарилась на то, что он, интеллигентный человек, не в состоянии ей дать. Жаль, не раскусил ее сразу, не понял, что она, Наталья, из породы хищниц, фетишисток, черпающих жизненные силы из неодушевленных предметов, которыми им удастся завладеть.

Этих подводных течений его мыслей Анна, разумеется, не расслышала – а потому не поняла, зачем он рассказывает про каких-то героев древности, чьи судьбы – в отличие от судеб дельцов, ростовщиков, торговцев и прочих корыстолюбцев и стяжателей – остались в анналах истории. Какое ей дело до того, что каких-то древнегреческих героев их благодарные сограждане чтили почти наравне с богами…

Но она его слушала, изумляясь количеству дат, имен и городов, которые он с удивительной легкостью черпал из своей памяти, словно читал по энциклопедии – ей одной – вслух. В эти необъятные знания она входила, как в море, впервые в жизни чувствуя себя не обыкновенной женщиной, а чуть ли не девой Европой – о ней, переплывшей Эгейское море на широкой спине бога-быка, он упомянул вскользь.

Раньше Анна знала только то, что судьба прорастает из характера и поступков. Но, оказалось, древние думали иначе: судьба воплощается в неодушевленном предмете – он назвал его «фетишем», – и, если эту вещь уничтожить, скажем, бросить в жертвенный костер, как это сделала мать одного из греческих героев, человек неминуемо погибнет. Анна хотела спросить: зачем, зачем она это сделала? Но почему-то осеклась.

Когда, преображенная плаваньем в солоноватых водах истории, Анна вышла на улицу, ее пронзило таким невероятным холодом, от которого нет спасения, кроме как его мерцающий в неверном свете фонаря взгляд.

На другой день, собираясь в новое плаванье, она готовилась снова стать мифической девой, но теперь он рассказывал не про супругу бога-быка, а про Европу – часть света, куда на смену грекам и римлянам (он назвал их язычниками, создававшими сложносочиненные цивилизации) пришли дикари с Востока, всё разорившие и до основания разрушившие; в результате их нашествия великий континент погрузился в средневековый мрак на долгие века. Чтобы осознать масштаб катастрофы, достаточно сопоставить великолепную Нику Самофракийскую с больными фантазиями, ну, скажем, Иеронима Босха…

Через неделю, когда история Европы добралась до Возрождения, – вооруженная школьными знаниями, Анна ждала Мадонну с ее пухленьким младенцем, которую великий европейский художник срисовал не со средневековой иконы, а с простой, такой же, как она, Анна, женщины, – но он, словно сбившись в прямой дороги, обойдя Возрождение краем леса, стал рассказывать о великом русском императоре, заложившем основы нашего будущего роста и развития, враждебные природе человека.

Анна думала: почему он не возьмет меня за руку?

В тот день они долго бродили по улицам, и она ужасно продрогла.

– Природу не обманешь… Она сама кого захочет обманет…

Они стояли на перекрестке напротив здания с башенкой; он предложил сходить в кино и, пока искали кинотеатр, молчал, а потом сказал, что у него образовался ключ от квартиры друга. Она еще подумала: когда ему надо, он очень даже практичен, и впервые посмотрела на него как на будущего мужа, которого рано или поздно придется предъявить матери – как справку об освобождении или допуск в новую жизнь, вернее, просто в жизнь – где мамочке придется потесниться, смирить свои непомерные претензии на ее тело; тело-то легко обмануть, но душу – душу не обманешь, она сама кого захочет обманет…

Мысль о неизбежном, о том, что вот-вот случится, мешала сосредоточиться – да и мамочка не сдавала своих завоеванных позиций, незримо присутствовала: сперва в очереди в кассу, потом, проникнув в зрительный зал, властвовала над Анниными одеревенелыми губами – Анна держала их сомкнутыми, пока он, будущий отец ее сына, их целовал.

Все, что за этим последовало, ей запомнилось смутно: после фильма (какого?) они ехали в такси (мать сидела впереди, рядом с водителем); поднимались по крутой лестнице (мать, опередив, ехала в лифте); кажется, что-то пили, не вино, а что-то вязкое и сладкое, пахнущее горьким миндалем, – мать не унималась: то, проникнув в соседнюю квартиру, стучала в стену; то врывалась в окно, кричала с улицы разбойными пьяными голосами; то булькала в водопроводных трубах. Все эти звуки (исходящие, как Анне казалось, из глубины, из сáмого материного чрева) преследовали одну-единственную цель: не позволить, не отпустить, удержать. Словом, оставить при себе.

Анна, во всяком случае, во всем винила мать: ну кому, скажите на милость, нужна такая женщина, холодная, как ледыха (как ни растапливай – не растопишь), которая «в постели с нормальным мужиком лежит бревно бревном», – так сказала Наталья, когда Анна не выдержала и во всем ей созналась, умолчав о главном: что, кроме страха и стыда, ровно ничего не почувствовала, ни боли, ни блаженства, на чем, прячась за научными словами,