— Неужто означает, что свое взять нельзя? — решился проскрипеть Косьма — полна сума.

Лицо Добрыни сделалось ещё сумрачнее, однако он не стал продолжать спор.

— Ладно! — Посадник отпил из чары большой глоток и потянулся к блюду с перепёлками. — Не стану я ваши дрязги купеческие разбирать. Но про веру христианскую лишнего болтать не советую. Не на пользу пойдёт.

После этих слов купцы было поутихли. Гнев Добрыни многим доводилось видеть, и никому не хотелось испытывать его на себе.

Однако хлебное вино вскоре сделало своё дело, и толстосумы расшумелись не хуже остальных гостей. Теперь они спорили между собой о каких-то своих торговых делах, и, кажется, Косьма с Кукшей тоже собирались из-за чего-то побиться об заклад, а более рассудительный и явно менее всех захмелевший Антипа пытался их урезонить. Емельян Велигорович тоже вроде бы унимал спор, но на самом деле явно ещё сильнее раззадоривал спорящих.

Между тем остальные пирующие уже почти не обращали на купцов внимания. Поухмылявшись в усы при виде их долгополых шуб и меховых шапок, дружинники и прочие гости почти забыли об их присутствии. Всем было уже изрядно весело, все шумели, пили за здравие: Новограда, его посадника, самого великого князя и просто друг за друга.

Добрыня среди всего этого уже достаточно буйного празднования оставался почти совершенно трезвым, хотя пил вроде бы не меньше остальных да и веселился от всей души. Правда, когда его молодцы пошли лихо выплясывать под дудку и хотели его тоже вытащить из-за стола, посадник добродушно отмахнулся: «Ваше дело молодое, а мне козлом скакать не к лицу!» Но, глядя на пляски, он громко хлопал в ладоши, посмеивался, любуясь тем, какие лихие коленца выкидывают дружинники, и, казалось, позабыл про спор с купцами.

К полным чаркам потихоньку начали прикладываться музыканты со скоморохами — отчего ж не приложиться, коль скоро гости успели захмелеть и не заметят, если кто вдруг сфальшивит. Только холопы-прислужники не решались на такое самовольство, но у них было обычное в таких случаях утешение: выпивки наверняка останется после пира немало, да и съедят пирующие не всё дочиста, а остатки, не зря же говорят, сладки.

Посадник, правда, заметил, что трое гусляров повторяют один и тот же наигрыш уж в третий, если не в четвёртый раз, и поморщился. Ленятся! И что ж, наказать их? Прогнать, не дав ни полгривны? А кого звать взамен? Много чем славен Новгород, да на гусельках лихо перебирают немногие... Уж на что просты кленовые гусли, но не всякому даётся уговорить их петь по-настоящему.

— Что-то, господин честной посадник, музыканты у тебя одно и то ж повторять затеяли! — вдруг ответил мыслям Добрыни молодой, не насмешливый, но словно бы удивлённый голос. — Негоже на таком пиру так неказисто играть. Гости заскучают.

Добрыня поднял голову и увидел того, кто так дерзко осмелился окликнуть его с дальнего конца одного из столов. Молодец в синей, изрядно помятой рубахе и откровенно потрёпанном камзоле стоял за спиной у двоих дружинников, задремавших над своими чарками и давно уже искупавших в хлебном вине кудри и бороды. Вероятно, этот нежданный гость только что пришёл и пока не увидал нигде свободного места. А может, опасался, что его в таком убогом наряде погонят с посадничьего двора?

— А сам ты что же, лучше сыграть можешь? — с усмешкой спросил посадник.

Он успел не только рассмотреть потрёпанную одежду вновь пришедшего, но и приметить висевшие на его шее гусли. И вот они были очень хороши! Не новенькие, но на диво ладные, изгиб — будто шея лебединая, вкруг отверстия рисунок, выложенный перламутром и агатом. А струны так и сияли нежным серебром. Недешёвые и непростые гусли. И если гусляр, определённо терпевший сейчас нужду, не продал их, значит, они ему по-настоящему дороги.

— Я, уж точно, сыграю лучше твоих музыкантов, Добрыня свет Малкович! — ответил молодой человек на вопрос посадника. — И сыграю, и, если велишь, спою так, что тебе и твоим честным гостям понравится!

Те из пирующих, кто ещё не угощал вином свои кудри и не уткнулся носом в закуски, разом посмотрели на нового гостя, зашушукались между собой. А трое купцов — Емельян Велигорыч, Кукша Севастьянович и Косьма — полна сума — тотчас принялись вопить:

— Ого-го, кто ж к нам на пир пожаловал! Вот не ждали, не гадали!

— Слышь-ко, господин посадник! Так это ж наш купчишка с Нево-озера и есть! Не зря был помянут!

— Вот ведь наглец! Не побоялся к честным людям на пир заявиться!

Последнее восклицание вырвалось у Кукши, который от ярости так затряс седой бородёнкой, что при всей её жидкости сумел смести со стола свою опустевшую чару.

Но вопли купцов, казалось, не смутили пришедшего. Он лишь немного обернулся в их сторону.

— Это чего же мне бояться, господа купцы новгородские? — отозвался он. — Не того ли, что я вам спор проиграл? Так ведь я за то сполна с вами и расквитался. А что на сей пир зван не был, так и вас, надо думать, не под белы руки привели, сами пришли. Прикажет посадник-воевода, я уйду — непрошеным да нежеланным не останусь. Но если Добрыня Малкович и впрямь хочет хорошей игры на гуслях и славной песни, то он меня не прогонит.

Купцы, ошеломлённые нахальством ладожского гостя, не нашли умных слов в ответ и лишь загалдели, кто во что горазд.

— Тихо! — Добрыня хлопнул ладонью по столу, и тотчас все умолкли. — Не на торговой, чай, стороне, нечего и горлопанить попусту. Кто ж ты будешь, гость честной? Как тебя звать-величать?

— Садоком крестили меня родители, — почтительно поклонившись посаднику и как бы невзначай подходя к нему ближе, ответил молодой человек. — Родом я из града Ладоги. Купцом был, да вот приключилась со мной беда — весь товар у меня пропал, а что того хуже, многие из моих людей сгинули по моей же вине! Так что на пропитание заработать могу сейчас только вот гуслями кленовыми да песнями. Это я умею не хуже, чем товар добывать да продавать. Не прогонишь — сам убедишься.

— Гнать гостей со двора не в моих правилах! — Посадник неласково покосился на купцов, и те окончательно умолкли. — А сыграешь да споёшь всем нам на радость — награжу честь по чести.

— П-посадник наш п-по-царски платит, — отрывая голову от стола, пробасил кто-то из пирующих.

— Ну, по-царски не смогу! — усмехнулся Добрыня. — Не царь я и не князь, однако же князю родня, а значит, слов пустых говорить не стану. Сыграй, молодец, спой, а мы послушаем.

Садко улыбнулся. Поправил на шее гусельный ремешок так, чтоб гусли оказались струнами вверх. Потом осторожно, будто боясь сделать им больно, тронул пальцами струны. Они отозвались тонким возгласом, как перелётная птица из далёкой выси, но тотчас их голос окреп, они загудели, наполняясь силой, и переливная мелодия, одновременно ритмичная и распевная, огласила весь широкий посадничий двор.

Едва Садко заиграл и начал петь, как за столом и на дворе сделалось совсем тихо. Сперва всех поразил удивительный голос кленовых гуслей с серебряными струнами, затем ещё сильнее собравшиеся были очарованы голосом певца.