Впоследствии Раскольникову случилось как-то узнать, зачемименно мещанин и баба приглашали к себе Лизавету. Дело было самое обыкновенноеи не заключало в себе ничего такого особенного. Приезжее и забедневшеесемейство продавало вещи, платье и проч., все женское. Так как на рынкепродавать невыгодно, то и искали торговку, а Лизавета этим занималась: бралакомиссии, ходила по делам и имела большую практику, потому что была оченьчестна и всегда говорила крайнюю цену: какую цену скажет, так тому и быть.Говорила же вообще мало, и, как уже сказано, была такая смиренная и пугливая…

Но Раскольников в последнее время стал суеверен. Следысуеверия оставались в нем еще долго спустя, почти неизгладимо. И во всем этомделе он всегда потом наклонен был видеть некоторую как бы странность,таинственность, как будто присутствие каких-то особых влияний и совпадений. Ещезимой один знакомый ему студент, Покорев, уезжая в Харьков, сообщил ему как-тов разговоре адрес старухи Алены Ивановны, если бы на случай пришлось ему чтозаложить. Долго он не ходил к ней, потому что уроки были и как-нибудь дапробивался. Месяца полтора назад он вспомнил про адрес; у него были две вещи,годные к закладу: старые отцовские серебряные часы и маленькое золотое колечкос тремя какими-то красными камешками, подаренное ему при прощании сестрой, напамять. Он решил отнести колечко; разыскав старуху, с первого же взгляда, ещеничего не зная о ней особенного, почувствовал к ней непреодолимое отвращение,взял у нее два «билетика» и по дороге зашел в один плохенький трактиришко. Онспросил чаю, сел и крепко задумался. Странная мысль наклевывалась в его голове,как из яйца цыпленок, и очень, очень занимала его.

Почти рядом с ним на другом столике сидел студент, которогоон совсем не знал и не помнил, и молодой офицер. Они сыграли на биллиарде истали пить чай. Вдруг он услышал, что студент говорит офицеру про процентщицу,Алену Ивановну, коллежскую секретаршу, и сообщает ему ее адрес. Это уже однопоказалось Раскольникову как-то странным: он сейчас оттуда, а тут как раз пронее же. Конечно, случайность, но он вот не может отвязаться теперь от одноговесьма необыкновенного впечатления, а тут как раз ему как будто кто-топодслуживается: студент вдруг начинает сообщать товарищу об этой Алене Ивановнеразные подробности.

– Славная она, – говорил он, – у ней всегда можно денегдостать. Богата, как жид, может сразу пять тысяч выдать, а и рублевым закладомне брезгает. Наших много у ней перебывало. Только стерва ужасная…

И он стал рассказывать, какая она злая, капризная, что стоиттолько одним днем просрочить заклад, и пропала вещь. Дает вчетверо меньше, чемстоит вещь, а процентов по пяти и даже по семи берет в месяц и т. д. Студентразболтался и сообщил, кроме того, что у старухи есть сестра, Лизавета, которуюона, такая маленькая и гаденькая, бьет поминутно и держит в совершенномпорабощении, как маленького ребенка, тогда как Лизавета, по крайней мере,восьми вершков росту…[16]

– Вот ведь тоже феномен! – вскричал студент и захохотал.

Они стали говорить о Лизавете. Студент рассказывал о ней скаким-то особенным удовольствием и все смеялся, а офицер с большим интересомслушал и просил студента прислать ему эту Лизавету для починки белья.Раскольников не проронил ни одного слова и зараз все узнал: Лизавета быламладшая, сводная (от разных матерей) сестра старухи, и было ей уже тридцатьпять лет. Она работала на сестру день и ночь, была в доме вместо кухарки ипрачки и, кроме того, шила на продажу, даже полы мыть нанималась, и все сестреотдавала. Никакого заказу и никакой работы не смела взять на себя безпозволения старухи. Старуха же уже сделала свое завещание, что известно былосамой Лизавете, которой по завещанию не доставалось ни гроша, кроме движимости,стульев и прочего; деньги же все назначались в один монастырь в Н—й губернии,на вечный помин души. Была же Лизавета мещанка, а не чиновница, девица, и собойужасно нескладная, росту замечательно высокого, с длинными, как будтовывернутыми, ножищами, всегда в стоптанных козловых башмаках, и держала себячистоплотно. Главное же, чему удивлялся и смеялся студент, было то, чтоЛизавета поминутно была беременна…

– Да ведь, ты говоришь, она урод? – заметил офицер.

– Да, смуглая такая, точно солдат переряженный, но знаешь,совсем не урод. У нее такое доброе лицо и глаза. Очень даже. Доказательство –многим нравится. Тихая такая, кроткая, безответная, согласная, на всесогласная. А улыбка у ней даже очень хороша.

– Да ведь она и тебе нравится? – засмеялся офицер.

– Из странности. Нет, вот что я тебе скажу. Я бы этупроклятую старуху убил и ограбил, и уверяю тебя, что без всякого зазорусовести, – с жаром прибавил студент.

Офицер опять захохотал, а Раскольников вздрогнул. Как этобыло странно!

– Позволь, я тебе серьезный вопрос задать хочу, –загорячился студент. – Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны,глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и,напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтраже сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?

– Ну, понимаю, – отвечал офицер, внимательно уставясь вгорячившегося товарища.

– Слушай дальше. С другой стороны, молодые, свежие силы,пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячудобрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги,обреченные в монастырь! Сотни, тысячи, может быть, существований, направленныхна дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от разложения, от гибели, отразврата, от венерических больниц, – и все это на ее деньги. Убей ее и возьмиее деньги, с тем чтобы с их помощию посвятить потом себя на служение всемучеловечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно крошечноепреступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь – тысячи жизней, спасенных отгниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен – да ведь тут арифметика!Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки?Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонкавредна. Она чужую жизнь заедает: она намедни Лизавете палец со зла укусила;чуть-чуть не отрезали!

– Конечно, она недостойна жить, – заметил офицер, – но ведьтут природа.

– Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а безэтого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великогочеловека не было. Говорят: «долг, совесть», – я ничего не хочу говорить противдолга и совести, – но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам одинвопрос. Слушай!

– Нет, ты стой; я тебе задам вопрос. Слушай!

– Ну!

– Вот ты теперь говоришь и ораторствуешь, а скажи ты мне:убьешь ты сам старуху или нет?