«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работыпросить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… – додумывался Раскольников,– но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, дажепоследнею копейкой поделится, если есть у него копейка, так что можно даже исапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну, а дальше? Напятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что япошел к Разумихину…»

Вопрос, почему он пошел теперь к Разумихину, тревожил егобольше, чем даже ему самому казалось; с беспокойством отыскивал он какой-тозловещий для себя смысл в этом, казалось бы, самом обыкновенном поступке.

«Что ж, неужели я все дело хотел поправить одним Разумихиными всему исход нашел в Разумихине?» – спрашивал он себя с удивлением.

Он думал и тер себе лоб, и, странное дело, как-то невзначай,вдруг и почти сама собой, после очень долгого раздумья, пришла ему в головуодна престранная мысль.

«Гм… к Разумихину, – проговорил он вдруг совершенноспокойно, как бы в смысле окончательного решения, – к Разумихину я пойду, этоконечно… но – не теперь… Я к нему… на другой день после того пойду, когда ужето будет кончено и когда все по-новому пойдет…»

И вдруг он опомнился.

«После того, – вскрикнул он, срываясь со скамейки, – даразве то будет? Неужели в самом деле будет?»

Он бросил скамейку и пошел, почти побежал; он хотел былоповоротить назад, к дому, но домой идти ему стало вдруг ужасно противно:там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу и созревало все это вот уже болеемесяца, и он пошел куда глаза глядят.

Нервная дрожь его перешла в какую-то лихорадочную; он чувствовалдаже озноб; на такой жаре ему становилось холодно. Как бы с усилием начал он,почти бессознательно, по какой-то внутренней необходимости, всматриваться вовсе встречавшиеся предметы, как будто ища усиленно развлечения, но это плохоудавалось ему, и он поминутно впадал в задумчивость. Когда же опять,вздрагивая, поднимал голову и оглядывался кругом, то тотчас же забывал, о чемсейчас думал и даже где проходил. Таким образом прошел он весь Васильевскийостров, вышел на Малую Неву, перешел мост и поворотил на острова. Зелень исвежесть понравились сначала его усталым глазам, привыкшим к городской пыли, кизвестке и к громадным, теснящим и давящим домам. Тут не было ни духоты, нивони, ни распивочных. Но скоро и эти новые, приятные ощущения перешли в болезненныеи раздражающие. Иногда он останавливался перед какою-нибудь изукрашенною взелени дачей, смотрел в ограду, видел вдали, на балконах и на террасах,разряженных женщин и бегающих в саду детей. Особенно занимали его цветы; он наних всего дольше смотрел. Встречались ему тоже пышные коляски, наездники инаездницы; он провожал их с любопытством глазами и забывал о них прежде, чемони скрывались из глаз. Раз он остановился и пересчитал свои деньги; оказалосьоколо тридцати копеек. «Двадцать городовому, три Настасье за письмо… – значит,Мармеладовым дал вчера копеек сорок семь али пятьдесят», – подумал он, длячего-то рассчитывая, но скоро забыл даже, для чего и деньги вытащил из кармана.Он вспомнил об этом, проходя мимо одного съестного заведения, вроде харчевни, ипочувствовал, что ему хочется есть. Войдя в харчевню, он выпил рюмку водки исъел с какою-то начинкой пирог. Доел он его опять на дороге. Он очень давно непил водки, и она мигом подействовала, хотя выпита была всего одна рюмка. Ногиего вдруг отяжелели, и он начал чувствовать сильный позыв ко сну. Он пошелдомой; но, дойдя уже до Петровского острова, остановился в полном изнеможении,сошел с дороги, вошел в кусты, пал на траву и в ту же минуту заснул.

В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенноювыпуклостию, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагаетсяиногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представлениябывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, нохудожественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и невыдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкинили Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнятся и производятсильное впечатление на расстроенный и уже возбужденный организм человека.

Страшный сон приснился Раскольникову. Приснилось ему егодетство, еще в их городке. Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер,с своим отцом за городом. Время серенькое, день удушливый, местность совершеннотакая же, как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо болееизгладилась, чем представлялась теперь во сне. Городок стоит открыто, как наладони, кругом ни ветлы; где-то очень далеко, на самом краю неба, чернеетсялесок. В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак, большойкабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх,когда он проходил мимо его, гуляя с отцом. Там всегда была такая толпа, такорали, хохотали, ругались, так безобразно и сипло пели и так часто дрались;кругом кабака шлялись всегда такие пьяные и страшные рожи… Встречаясь с ними,он тесно прижимался к отцу и весь дрожал. Возле кабака дорога, проселок, всегдапыльная, и пыль на ней всегда такая черная. Идет она, извиваясь, далее и шагахв трехстах огибает вправо городское кладбище. Среди кладбища каменная церковь,с зеленым куполом, в которую он раза два в год ходил с отцом и с матерью кобедне, когда служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно и которую онникогда не видал. При этом всегда они брали с собой кутью на белом блюде, всалфетке, а кутья была сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом. Онлюбил эту церковь и старинные в ней образа, большею частию без окладов, истарого священника с дрожащею головой. Подле бабушкиной могилы, на которой былаплита, была и маленькая могилка его меньшого брата, умершего шести месяцев икоторого он тоже совсем не знал и не мог помнить: но ему сказали, что у негобыл маленький брат, и он каждый раз, как посещал кладбище, религиозно и почтительнокрестился над могилкой, кланялся ей и целовал ее. И вот снится ему: они идут сотцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака; он держит отца за руку и сострахом оглядывается на кабак. Особенное обстоятельство привлекает еговнимание: на этот раз тут как будто гулянье, толпа разодетых мещанок, баб, ихмужей и всякого сброду. Все пьяны, все поют песни, а подле кабачного крыльцастоит телега, но странная телега. Это одна из тех больших телег, в которыевпрягают больших ломовых лошадей и перевозят в них товары и винные бочки. Онвсегда любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыминогами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целуюгору, нисколько не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем безвозов. Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена быламаленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые – ончасто это видел – надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров илисена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их такбольно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде ипо глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, амамаша всегда, бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится оченьшумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяныебольшие такие мужики в красных и синих рубашках, с армяками внакидку. «Садись,все садись! – кричит один, еще молодой, с толстою такою шеей и с мясистым,красным, как морковь, лицом, – всех довезу, садись!» Но тотчас же раздаетсясмех и восклицанья: